И всяческая библейская мутота
Шрифт:
Лёха залпом допил виски, чтобы остудить гнев. Тоже грех смертный, видите ли. Но ведь как вспомнишь тогдашнее презрение московских чистоплюев, поневоле взбесишься. Им-то ничего не пришлось у жизни выцарапывать, ни квартир, ни столичной прописки, ничего. Всё мамы-папы-бабушки на блюдечке поднесли.
Нальём-ка ещё.
Зависть. Ха! Что называется, без комментариев. Покажите сначала уникума, который этим не страдает. Зависть вообще двигатель прогресса. Половины того, что у Лёхи есть, не было бы, если б не желание переплюнуть друга, партнёра, соседа или их жён
Дальше. Уныние. Бывает, но редко. Здесь он перед божьим законом чист. Слава те господи. Выпьем за это.
Сребролюбие. Хм-м. С баблом у всех отношения сложные. Хотя, реально, жмотом вроде никто не считает. Танюшка, правда, случается, губы дует: на то денег не дал, на сё. Но в таких делах только пойди у бабы на поводу — вмиг без порток останешься. Естественно, приходится укорачивать, есть грех. И что? На то он и хозяин, глава семьи. Кто пахал, тот и буханку делит. Нормально — в пределах одной отдельно взятой семьи.
Чревоугодие. Приятно слышать — особенно сейчас, когда наломился макарон. Пардону просим, предупреждать надо было. С другой стороны, а на хрена тогда человеку желудок?
Похоть, блуд. Опять же — создали бы роботов, и дело с концом. То есть, наоборот, без конца. Лёха хохотнул и выпил за то, что устроен так, как устроен, а не иначе, и вспомнил кое-какие свои прегрешения по блудной части. Ухмыльнулся, мотнул головой: были и мы рысаками. Э-эх. Если это плохо, забросайте меня камнями — не жалко.
Странно получается: всё человеческое должно быть человеку чуждо. Правда, надо бы ещё для полноты счастья запретить чихать, потеть, сморкаться, испражняться и… ну, прочие всякие выделения отменить на корню. Некрасиво же. Невозвышенно. Бяка.
Лёха с минуту посидел хмурясь, озадаченный лёгкостью, с которой развенчивались библейские установления. Всё же не дураки сочиняли — так почему же?…
А знатный, как ни крути, вискарь. Интересно, пить — тоже чревоугодие? А почему не прописали отдельным пунктом? Мелким шрифтиком… Чтобы человек не заметил, а его потом — цоп! Именем христианского закона… Хотя нет, прописали наверняка. Надо будет спросить отца Адриана. Хороший мужик. Вот бы его сюда, он бы всё и растолковал. Посидели бы вместе чин-чинарём… Поп ведь не откажется от божественного напитка.
Он помог бы распутать все эти церковные непонятки, и убаюкал интеллигентскими речами, и сделал так, чтобы у Лёхи на душе опять стало легко-легко, и что-то бы в ней встрепенулось давно забытое, и он бы, как в юности, опять потянулся вверх, к небесам, как грандиозный и прекрасный Кёльнский собор… А то от сознания своего паскудства прямо жить расхотелось. Но и умирать страшно этаким грешником. И копаться в заповедях — тоже. Убивать он, конечно, не убивал, но по-любому не без смертного греха.
Жене изменял. Детьми занимается мало. Родители денег у него не берут, а навещал он их последний раз три года назад. Мать недавно по телефону плакала: «Так и умрём, не повидавшись». Надо на Восьмое марта
«Не кради». Кто это написал, не жил в России.
«Не лжесвидетельствуй». Стыдно, но пару-тройку раз приходилось, когда собственную шкуру спасал. Очень стыдно. Хотя оправданий предостаточно: он ведь тогда…. Но нет, нет, не надо сейчас об этом! От воспоминаний хочется скукожиться внутри проклятой спасённой шкуры до размеров червяка, которым он и является, и уползти куда глаза глядят навсегда…
«Не желай»… Это кем надо быть, чтоб чего-нибудь чужого — особенно жены — хоть разик единственный не пожелать? Роботом, не иначе.
Да что говорить: субботу, и ту соблюсти нормально не сумел. Нажрался от пуза и выпил от души, вот тебе и все реколлекции. Отец Адриан говорил, что крещение снимает с человека любые прошлые грехи, но Лёха не мог представить, что от помазанья водичкой вдруг возьмёт и почувствует себя чистеньким, забудет, что успел наворотить за долгие годы. Нет, крестись не крестись, из песни слова не выкинешь — было!
Лёха загоревал: он приехал на дачу крутым селфмейдменом, спокойным, весёлым, довольным судьбой и жизнью, а кем стал под вечер? Грешником, которого и в ад-то неизвестно примут ли. Подумают дважды, прежде чем такую гадость к своему тефлону прижаривать.
Лёха поёрзал, явственно ощутив под собой сковородку. Что-то, конечно, было манящее во всём этом самокопании, что-то вроде расковыривания болячек, но… неуютно казалось, холодно под суровым всевидящим микроскопом христианского закона, невозможно повернуться красивым боком, нельзя угодить, понравиться…
И кто только выдумал это грузилово, внутренне застонал Лёха и попытался представить себе параллельный мир, где всё было бы в точности как у нас, но без Бога и церкви. Ничего не вышло — воображение отказало, и мозг протестующе загудел.
Несколько столетий назад сын эйслебенских новых бюргеров Ганса и Маргариты, умный юноша, которому родители прочили модную по тем временам карьеру юриста, тоже устал ощущать собственное ничтожество и греховность, устал до того, что взбунтовался против морального давления клириков и в итоге реформировал церковь — однако лёхино поплавковое устройство не предполагало выходов за рамки ни вверх, ни вниз. Его мысль не пошла глубоко: он попросту счёл, что занимается богохульством, и тоску, которая на него напала, принял как справедливое возмездие.
Чтобы хоть на время забыться, он позакрывал окошки с библейской мутотой и врубил «Любэ», подборочку из ностальгичного, раннего — пропадать, так с музыкой! И, дирижируя бокалом, пританцовывая плечами, стал допивать виски: а добру как раз пропадать незачем.
Допил и, ужасно несчастный, закутался в плед, свернулся клубочком, улёгся спать на диван.
Утром он болел головой, давился чёрным кофе и шипучим «Алка-зельтцером», готовился ехать в город, думал, что второй подобной субботы не выдержит, и всё не мог решить, рассказывать или нет отцу Адриану о своих реколлекциях, когда пойдёт с ним беседовать.