И Всюду Тьма

Мандельбаум Алена

Перед ней наконец возникли образы участников их тайного общества, окутанные, к удивлению Аны, не жаром и огнем, а теплом и доверием. Убежище, умиротворенность, безмятежность — они были его тихим местом. Ана выдохнула, расслабившись и собираясь покинуть сознание Фабиана де Сильвы.

И тут перед ней мелькнули белые стены, драпированные кроваво-красным и изумрудно-зеленым бархатом. В полумраке большого помещения она смущенно рассмотрела сцену. Почему она здесь? Сердце заколотилось как бешеное. Она поняла, что уже видела эту сцену, ее разум мог забыть, но тело — никогда. Удары, толчки, унижения, порезы, вырванные волосы, удары… Откуда в сознании Сильвы место, где пытали Ану? Шрамы на спине заныли. Она опять была на сцене, где за нее предлагали цену. Она

закусила внутреннюю сторону щеки, лишь бы не выдать парализующий ужас, пробирающий ее изнутри. Она пришла к неутешительному осознанию, что если первосвященник выжил, то, быть может, по этой бренной земле все еще ходят и другие свидетели ее страданий.

Кровь билась в висках, а тело дрожало. Ана стиснула зубы и нащупала руку Кеннета, лежавшую у него на колене, и крепко в нее вцепилась. Он рядом, с ним безопасно. Ана сосредоточилась на теплоте его ладони, утешая испуганное сердце, и из последних сил разорвала связь с мыслями маркиза, пока они не поглотили ее всю. Кеннет обеспокоено посмотрел на нее.

Глава 54. Долгожданная легкость бытия

«Маркиз был на аукционе, я увидела место в его памяти», — Ана направила наполненные паникой слова в голову графу.

«Сильва? Непохоже на него. Ты молодец, не нервничай. Пока оставь его в покое и пройдись по остальным. Предателями займемся позже», — мысленно ответил Кеннет и успокаивающе сжал ее липкую от пота ладонь, каким-то образом успевая поддерживать оживленную беседу.

«Хорошо. Я в порядке, Тьма слушается. Но маркиз мне сразу не понравился… Виконту Вилмонду и графу Эверфиру можно доверять», — послала мысль Ана.

Прежде чем продолжить, она взяла себе несколько минут перерыва, унимая эмоции. Ана сидела ровно и, плотно сжав губы, старалась не выдать охватившего ее страха. Осторожно смахнув каплю пота, стекающую по виску, она перехватила серьезный взгляд Вероники, направленный на нее. Баронесса подошла к Ане и, наклонившись над ухом, прошептала: «Если плохо себя чувствуешь, можем отойти в соседнюю комнату, подышать». Вероника говорила с ней, но смотрела на руку Кеннета, крепко сжимающую ладонь Аны. Ана захотела отнять ее, оправдаться, но баронесса покачала головой и, не дожидаясь ответа, поспешила вернуться на свое место. Ана склонила голову, уткнувшись в стол перед собой и пряча лицо за волосами, чтобы скрыть, как пылают ее щеки.

К тревоге, терзавшей Ану, словно стервятник, добавился стыд перед Вероникой, которая так нежданно и так вовремя проявила к ней заботу. Она отпустила Кеннета и положила обе руки на стол, ей хотелось показать его невесте: «Посмотри, это ничего не значит, лишь случайность!» Но забота графа не была случайностью, и его прикосновение для Аны значило слишком много. Совестливым грузом повисла на шее вина за чувства, причиняющие страдания другой женщине. Ане хотелось сорвать ее, она только понадеялась, что ей хватит сил. Она на мгновение прикрыла глаза, сделав пару размеренных вдохов, и подняла взгляд на Веронику, которая уже откинулась на спинку стула, общаясь с остальными участниками общества, и направила Тьму в сознание баронессы. Ей нужно было знать: заслуживала ли Вероника всех переживаний, и так ли глубока ее любовь к Кеннету.

Знание окутало Ану спокойным, размеренным потоком. Он был плавным и рассудительным, он был глубоким и решительным. Ана видела ответы на все вопросы, которые возникали в ее голове, — она поразилась, как Тьма чувствует ее желания. Баронессе было тридцать лет, Ана ощущала ее отстраненность и неустроенность, за которыми скрывались страсть к жизни и поиск признания. Вероника была преданной работе журналисткой, основавшей собственную газету. Она начинала со сплетен о тех эпизодах жизни аристократии, которые они предпочли бы не предавать публичности, а выросла до расследований коррупции, мошенничества и более жестоких преступлений, которые совершали представители дворянского сословия. В этот раз Ана была в мирном, отделанном гранитом канале. Только вода была в нем грязная: насмешки, презрение,

неуважение — никто не выражал их Веронике в лицо, но она знала и следила за каждым словом, каждым шепотком, мелькнувшим у нее за спиной. Она отвечала обидчикам теми же насмешками, презрением и неуважением, но Ана не почувствовала в них ни капли горечи и грусти.

Поток мыслей рассыпался газетами, письмами и документами, Ана поймала один из листков и перенеслась в богато обставленный кабинет: Вероника сидела за столом, схватившись за голову, — она искала способ сохранить издательство за собой. Но у нее не было ничего своего и никаких способов обойти законы. Лишь навыки, лишь талант. Ее издательство принадлежало Кеннету — мужчине, ее жениху, ответственному за нее лицу. Гильотиной висела над ней опасность расторжения помолвки с ним. Ее неограниченная свобода могла в любой момент раствориться в реальности.

Ана сжала кулаки. Несправедливость и неравенство, с которыми Вероника сталкивалась изо дня в день, из года в год, переросли в злость, и она вонзилась Ане в грудь, точно стрела. Несколькими вдохами и выдохами она отстранилась и поразилась: именно гнев и негодование вели Веронику вперед, она использовала их так же, как Ана использовала разрушительную Тьму. Ана вертела калейдоскоп памяти Вероники, проникаясь к ней все более глубоким уважением. Баронесса поддерживала все, что делал Кеннет, но не потому, что была зависима, а потому, что переворот давал ей шанс завладеть всем, что она создала и взрастила своими руками.

Повеяло холодом. Ана вздрогнула и нахмурилась. Что-то было не так. Гранит воспоминаний посыпался, и бурая вода захлестнула Ану. Отчаяние, бессилие, ревность. Кеннет, крепко сжимая, держит руку маленькую, бледную, с синеватыми венами. Это ее рука? Это рука Аны?.. Другая, теплая, загорелая рука, с въевшимися в подушечки пальцев чернилами, лежит на столе, отстукивая нервный ритм. «Что с ней не так?» — Ана услышала вопрос, в котором сквозила обжигающая ненависть: «Что со мной не так?..»

Ана поняла, что попала в ту часть разума Вероники, что посвящена чувствам к графу, и замерла, боясь усилить поток, выходящий из-под контроля. Баронесса любила Кеннета: как друга, как человека, как мужчину, и Ана… Ана тоже… Заболел живот, в горле пересохло — безответная любовь растекалась ядом по телу, смешиваясь со страхом и стыдом, горчащими на языке. Как же тяжело, горестно, невыносимо ей давалось видеть ее жениха, ее возлюбленного графа, старательно опекающего девушку так, как она сама никогда даже не смела надеяться.

Ана вновь смотрела на себя, чью руку крепко сжимал Кеннет, со стороны. Грусть резью отдавалась в груди, глухая, подавленная ярость доводила до раскалывающей череп головной боли, зависть и ревность парализовали… Не осталось ни одной клетки тела, не отдававшейся пронизывающей злобой к маленькой бледной руке.

Ана постаралась разорвать контакт, ей было горько и тоскливо так ненавидеть саму себя, даже если она знала, что это бурлят эмоции Вероники. Ана старалась вытащить Тьму из мыслей баронессы, но они захлестнули ее новой волной и топили в безмолвном горе — она только могла судорожно схватиться за серебряного мотылька на шее, ища в нем покой и спасение, и чувствовать, как его острые крылья впиваются в ладонь, призывают очнуться от чужой боли, напоминая о своей. И шрамы заныли, словно открываясь свежими ранами, и Тьма вняла, своим тяжелым и мрачным уютом объяв Ану, возвращаясь в пределы ее хрупкого тела.

Ана увидела, как Вероника активно жестикулировала, и мужчины о чем-то спорили, потом ощутила, как Кеннет коснулся ее плеча, что-то сказав ей, но она не услышала. Внутри что-то щелкнуло, хрустнуло, и в душе образовалась пустота, боль отступила.

Ана подумала, что ей стоило бы сейчас сопереживать страданиям столь поразительной и вдохновляющей женщины, как Вероника, которые она только что прочувствовала до костей, однако от них ничего не осталось. Ана ощущала умиротворение и даже тихую беспричинную радость. На сердце стало легко, груз совести и вины растворился, словно его никогда и не было.