И взошла звезда полынь
Шрифт:
– Вот глядите, ваше благородие, – Губин затянулся, – и курить можно, и огня не видно.
И действительно: сквозной канал странной конструкции позволял безбоязненно затягиваться, а прикрытая передняя часть мундштука делала огонёк такой цигарки невидимым.
– Откуда же такая небывалая штука?
– Так то Игната Семёнова работа. Он и вашему благородию быстро справит. Не желаете?
– Да нет уж, не нужно. И всё же: будь осторожнее.
Радиковский пошёл дальше, придерживаясь рукой за осклизлые от долгих дождей брёвна траншеи.
А утром началось! Такой атаки – не стремительной, а,
Первым не выдержал штабс-капитан Уваров. Он ринулся со своей ротой в атаку – и увяз. Но самые верные решения приходят внезапно. В этом Радиковский убеждался не раз. И приходят такие внезапные решения, когда кругом всё худо, когда, кажется, нет выхода, когда гибель – и твоя, и товарищей – неминуема. Почему вдруг усталый, до этого отказывавшийся понимать и оценивать происходящее мозг вдруг озаряется внутренним светом?! И уже думается легко, и знаешь уже всё наперёд.
Слишком поспешно вырвавшись вперёд, рота штабс-капитана Уварова врезалась во вражеский фронт и встала, остановленная противником. Образовался выступ, мыс, и его-то усиленно атаковал противник. Рота не сдвигалась, но силы понемногу оставляли их. Ещё немного – и роту либо смяли бы, либо взяли в кольцо.
Со своего фланга Радиковский видел картину, хоть и не полностью. Но он вдруг представил позицию, словно видел её на карте: вот она линия обороны, а вот образованный атакой Уварова «нос». В распоряжении Радиковского только взвод, но расположен он выгодно, и, если быстро и умело контратаковать, можно ввести врага в замешательство.
Атаковал взвод стремительно и так ударил по противнику во фланг, что немцы приняли этот рывок за начало серьёзной атаки основных сил. Они развернулись и пошли на Радиковского. Но одно дело атаковать, идти напролом, и совсем другое – подолгу и терпеливо сдерживать вражеский натиск. С первой задачей взвод Радиковского справился успешно, и предстояло решить задачу вторую.
Нынешняя атака немцев была не той, что прежде. На залёгший в теснине взвод летела шрапнель, плотный пулемётный огонь не давал подняться. Но и немцам отвечали. Рядом с Радиковским непрерывно трещал пулемёт Егора Губина. От раскалённого кожуха поднимался пар: дождевая вода, падая на него, тут же испарялась. Неожиданно пулемёт осёкся и замолчал. Радиковский оглянулся: Губин безуспешно пытался протянуть застрявшую ленту. Радиковский подобрался к оружию: так и есть – брезентовая лента намокла, разбухла, и протащить её казалось невозможным. Радиковский расположился сбоку от пулемёта и стал руками тянуть ленту. Стрельба возобновилась.
Каким-то отдалённым чувством Радиковский уловил, что немецкая атака стала слабее. Это опомнившийся Уваров контратаковал врага, чуть ли не с тыла.
Уваровцы соединились со взводом Радиковского, линия атаки выровнялась. А пулемёт замолчал вновь. Радиковский увидел, как Губин, неловко взмахнув рукой, опрокинулся на землю. Виновато улыбаясь, он посмотрел на Радиковского
– Вот ведь, ваше благородие, и не покурил совсем…
XI
Не выжить бы человеку на войне. И не от пуль, не взрывов, не от газов даже – от тоски смертельной. Тоска эта подступает, когда вдруг внезапно среди грохота боя опускается затишье. Не трещат пулемёты, не ухают пушки, не засыпает тебя землёй. Даже птицы, не верящие ещё в тишину, не щебечут. От этой внезапной тишины закладывает уши, до боли закладывает, и кажется, что тебя обманули или дразнит тебя кто-то. Тут одинокая, как на разведку выйдя, защебечет осторожно смелая птаха – и замолчит, а ей ответит другая, потом третья. Вот тогда тоска и окутает тебя всего, потому что слышишь ты птичье пение, а знаешь – там впереди Она, Смерть.
Эта тоска гложет сердце, когда подолгу сидишь в траншее и не знаешь, скоро ли атака. Ждёшь, когда прикажут тебе вылезти и бежать с винтовкой наперевес, коля, не задумываясь, всаживая штык в такое, оказывается, податливое тело врага. Сидишь в траншее, ждёшь приказа – и понимаешь, что только сейчас сильнее всего хочется жить.
Эта тоска обнимает и в дождливые серые дни, и в ясные морозные ночи. Тоска сковывает тебя всего, и не хочешь уже ничего, только бы забиться в дальний угол траншеи, сунув руки в рукава шинели, а там – будь что будет.
Не выжить человеку, когда бы ни придумывал он, как скрасить такие тяжёлые свободные минуты.
В Конном полку офицеры соревновались в умелой рубке – кто ловчее срубит ивовый прутик. Срубит так, чтобы тот не сломался от грубого удара, не ходил бы ходуном, а, слегка качнувшись, замер бы, и только свежий косой срез говорил бы о ловком ударе. У Радиковского рубить не получалось. Батуринцев пришёл к нему на помощь:
– Вы всё делаете не так, Радиковский. Не машите со всего плеча. Быстро устанете, да и плечо чего доброго вывихнете. Движение должно быть плавным и не прерывистым: плечо-локоть-запястье. Запястье включайте обязательно, словно протягиваете удар….
То было в Конном полку. В пехоте офицеры не рубились, в пехоте оставались карты и водка, которые и у кавалеристов были, но в пехоте они составляли, пожалуй, главное развлечение.
И одного, и другого Радиковский старался избегать. Но если от карт можно было уйти, сославшись на слабое умение играть, то с застольями было сложнее. Демонстративно игнорируя общество, Радиковский рисковал настроить его против себя. Приходилось бывать, выпивать, поддерживать разговор. Трудно сказать, как долго мог бы Радиковский выдержать, если бы не музыкант – замечательный гитарист штабс-капитан Гордеев.
Гордеев играл проникновенно, с глубоким чувством. Его игрой заслушивались, и ни кто не вызвал бы подозрений встань он во время этого исполнения, отойди к окну – все сочли бы, что слушатель растроган и чувств своих показать не хочет.
Вот и теперь Гордеев играл так, что растрогались многие. Радиковский встал, постоял у окна и вышел наружу. Тёплый воздух светлого вечера хорошо доносил из-за ветвей деревьев тихие слова:
– Будет, будет вам, Илья Петрович. Вы вновь за старое. Вы, право, увлеклись. Завтра же своих слов и поступков стыдиться станете.