И я там был..., Катамаран «Беглец»

Новаш Наталья

Вольф спал плохо. Часто просыпался, ворочался. Временами казалось, что он вообще не спит. Не знаю, как он справлялся днем с такой тяжелой работой! Походным топориком они рубили высоченные деревья и волокли их от самого леса. Получались прочные прямые бревна, покрытые шуршащей красно-коричневой кожицей коры. Я сдвинуть не могла и одно такое бревно. Это был адский труд. Однажды ночью я спросила Вольфа, не болен ли он. Вольф хотел что-то сказать… но только тяжело вздохнул и отвернулся от меня. Потом он встал и ушел к Жэки, оставив нам и спальник, и куртку. И впредь он уже спал в дальнем от нас углу.

С уходом Вольфа я начала замечать перемены в Карине. Теперь у него начались нелады со сном. Он не ворочался, как

Вольф, лежал с закрытыми глазами, но все равно я чувствовала, что он не спит. Однажды, когда было совсем не холодно, он вдруг обнял меня и крепко прижал к себе. Меня это не то что испугало, но как-то неприятно поразило: я-то полагала, Карин лучше Вольфа владеет теми страстями, которые, как я уже заметила, столько значили в их мире… Словно опомнившись, Карин отпустил меня, молча отвернулся и… вскоре уснул. А я все лежала и думала, думала… Не знаю, спал ли Вольф в ту ночь, ощутил ли, понял ли что-либо, но во всяком случае на следующую ночь он неожиданно опять перебрался к нам, и, честно говоря, я была ему за это благодарна. Собственно, я была благодарна им всем, невзирая ни на что, да и нелепо было обижаться на людей, которые в конечном счете делали для меня все, что могли, и без которых я бы, без сомнения, пропала в этом мире…

Начались сильные ветры, ледяные, пронзительные, но еще без снега. Ветер все громче завывал в наших окнах, слишком опрометчиво, как стало ясно, прорубленных в бревенчатых стенках. Мы приспособились законопачивать их на ночь огромными охапками сосновых веток — Жэки подтаскивал их каждый день из леса. Вольф с Карином избегали смотреть мне в глаза, в их обращении со мной произошла едва заметная перемена, словно они испытывали передо мной какую-то вину. Потом я перестала обращать внимание на это. Все как бы вошло в свою колею. Целыми днями я их почти не видела, они работали в лесу, а мы с Жэки по-прежнему были заняты добычей пищи.

Постройка дома близилась к завершению, наконец-то мы настелили теплый деревянный пол. Оставалось еще придумать что-то с окнами и смастерить печку. Стойких холодов пока не было. Наоборот, началась оттепель — с туманами по утрам, унылостью оголенных деревьев и грязью, которая неслась в дом. Но крыша над головой теперь появилась, и можно было передохнуть.

Мы вдруг обнаружили, что озерцо, похожее на воронку от бомбы, кишмя кишит рыбой. Долго туда не заглядывали, боясь искушения поймать нашу огромную царь-рыбу. А теперь мы просто не знали, куда девать такое количество отборной крупной форели. Вольф с Карином вылавливали ее руками и целый день коптили на зиму на костре. За ночь озерцо вновь заполнялось рыбой. Мы занялись промышленной заготовкой. Приоритет Жэки в этом деле перешел к другим, и он отыскивал себе новые занятия. Теперь я мало бывала в его обществе. Жэки предпочитал целые дни проводить под дубом, что-то там бормотал и напевал про себя. А то взбирался на дерево и, скрывшись в густой побуревшей кроне, начинал дурачиться. Кричал оттуда разными голосами, устраивал страшную возню, а на наши вопросы только отвечал, что у него появились друзья.

Вольф, как обычно, только смеялся и, на свой манер, крутил пальцем у виска. Но там, на дубе, действительно объявился какой-то черный зверь. Вначале я очень боялась за Жэки, а потом убедилась, что зверь не опасен — Жэки по-прежнему был цел и невредим.

Постепенно и Карина начало тянуть к дубу. Рыба в озерце так же внезапно исчезла, как и появилась, Карин подолгу стал неподвижно сидеть под дубом, сосредоточенно о чем-то размышляя.

Только Вольф не отходил от меня ни на шаг. Он снова осунулся и похудел. Опять почему-то перебрался спать к Жеки. А днем каждую свободную минуту искал моего общества.

Вскоре зарядили дожди. Карин с Жэки, несмотря ни на что, продолжали торчать у дуба, и мне приходилось целые дни проводить в доме вдвоем с Вольфом. Выглядел

он больным. У него появилась привычка спать днем, и он просил, чтобы я была рядом, никуда не отлучаясь. Говорил, что в доме холодно и он не может согреться. Я все-все понимала, но не перечила ему. Да и был ли смысл спорить? Я давно уже приучила себя снисходительно относиться к чужим странностям и терпеть. Что теперь поделаешь, раз все это так много значило для человека в их мире. То, от чего мы были свободны в обычной жизни, что служило у нас лишь тем целям, которые природа положила для воспроизведения вида, оставалось у них по-прежнему главной формой любви. И выражать ее как-то по-другому, в том числе и полностью управлять работой всего организма, они пока еще не умели.

Однажды Вольф сказал мне, что эта осень напоминает ему детство. С трудом подбирая слова, пытался рассказать мне о своей родине. Там было так много общего с тем, что помнила я. Но детство у него было совсем иное. Вольф не помнил своих родителей. Они долго томились в изгнании, принадлежа, вероятно, к касте «зрячих», только он ничего об этом не знал. И, вероятно, они сами не знали, оттого что с самого начала были рассеяны по всему свету…

Он рассказывал мне о бревенчатых деревнях, таких же вот домиках, как наша избушка, подслеповатых и серых, приземистых, вымокших на дождях. Он вспоминал об осени — другой, какой она бывает раньше того времени, когда мы появились здесь. Яркой, красочной, теплой, богатой… Ранняя осень… Вся здешняя природа была словно кусочком его мира. Вольф вспоминал, но ему не хватало слов — ведь, чтобы описать знакомое, родное, приходилось говорить на чужом языке…

И порой, уйдя в себя, забывшись, он переходил на настоящий, свой. И тогда в голосе его появлялись новые нотки, скорбные и сожалеющие. Так говорить мог только очень мудрый и много видевший человек. Много вынесший на своем веку…

Я не понимала слов, я просто слушала этот голос — хрипловатый, полный скрытой силы и щемящей, будто от дальних прапредков идущей тоски… Полный иронии, насмешки и одновременно — странного прощенья, от которых становилось еще тяжелей. И я в шутку спрашивала: кого ему здесь не хватает? Вольф смеялся, запрокинув голову, как смеяться тоже умел только он — голосом, который я с самого начала полюбила, потому что голос всегда выдает в человеке то, что в жизни, возможно, еще не проявилось… Он смеялся и, обнимая меня, говорил, что у него все есть, потому что я — с ним… Но ему и вправду здесь не хватает одной вещи. И он жалел, что не взял ее в тот злополучный поход, что пожалел для нее места в рюкзаке…

А снаружи хлестал по сосновым бревнам дождь. В заложенных хвоей проемах окон свистел ветер. В нашем доме с пустыми стенами была глухая осень, разве что вот — крыша над головой да спасительный пуховый спальник из того злополучного похода, в котором Вольфа должна была засыпать лавина… Он лишь успел заметить, как она сорвалась от его неосторожного победного крика и белым ревущим зверем летела вниз по склону. Время остановилось. Страшный момент неотвратимого конца растянулся, и на исходе этой бесконечности… Вольф оказался здесь. А с Вольфом я не боялась ничего. Он говорил, что у тех, кто пережил свою смерть, впереди, наверное, долгая жизнь.

Все мы смотрели на Вольфа как на лидера нашего маленького общества. Подсознательно чувствовали, что без него давно бы уже погибли здесь от голода, холода и уныния. А на него самого вдруг нашла непонятная хандра. Он, в сущности, забросил всю работу. В результате на неопределенный срок откладывалось и самое сейчас важное дело — постройка печки. Я даже боялась, что к зиме мы останемся вообще без нее. Теперь Вольф все дни проводил в доме, я же по-прежнему то уходила на речку, то собирала желуди под дубом. Мы жарили их и варили затем сомнительную бурду наподобие кофе, запас которого так быстро кончился.