Ибн Сина Авиценна
Шрифт:
Муса-ходжа достал яблоко, начал медленно счищать С него ножичком кожуру.
— Пока вы шумели, — сказал он, кладя кусочек яблока в рот, — материки пододвинулись друг к другу. На три волоска.
Толпа замерла, обиделась — серьезный разговор стара к превратил в сказку. Но тут Муса-ходжа поднял шкурку от яблока:
— Вот столь же тонка и кора Земли. Беруни считает, что она не застылая, а беспрестанно дышит, изменяется, Живет, то опускается, то поднимается. Вот почему сдвигаются горы, проваливаются города. Материки же, словно листья деревьев, плывущие по воде, медленно движутся друг другу навстречу или расходятся [109] .
109
Теории
Али слышал, как русский офицер восторженно и громко что-то сказал другому офицеру, бухарцы даже оглянулись на него.
— Что, что он сказал? — спросили они друг друга.
— Ну и Восток, сказал, — перевел толмач.
— Беруни, как и Ибн Сина, — продолжает Муса-ходжа, — считает, что природа сама вырабатывает себе формы. Не берет их у бога.
— Не Беруни ли в философских трудах опровергает Ибн Сину, говоря, что мир создан богом? — перебивает старика Бурханиддин. — Причем говорил он это с семнадцати своих лет до восьмидесяти!
— У каждого своя тайна, — заключил Муса-ходжа. — Одному выпадает первому зажечь свет в темноте, и сам он иногда сгорает при этом факелом. Другому — всю жизнь поддерживать огонь, кидая в него вместо поленьев свои года.
Ибн Сина, придя в Гурган, попал на похороны Кабуса. От жестокости этого аристократического старика стонала уже вся страна. Войска схватили Кабуса и предложили трон его сыну Манучехру. «Сына уговаривали прикончить отца, — рассказывает историк Ибн ал-Асир. — Манучехр приказал отправить отца в баню и отобрать у него одежду. А была зима… Кабус замерз в бане». Таким образом, Манучехр не пролил его крови и вроде бы в смерти не виновен.
Вот и окончился путь Ибн Сины. В начале пути — могилы матери и отца, в середине — могила Масихи…
В первые же дни своего правления Манучехр отправил посольство к султану Махмуду с признанием его господином над собой. Во всех мечетях Гургана на все голоса стали славить Махмуда. Вот так от Махмуда Ибн Сина ушел, к Махмуду и пришел.
Беды все, как из железа, для которых я — магнит…подвел итог Ибн Сина своему пути из Гурганджа в Гурген. Фирдоуси тоже не остался в Гургане, куда пришел, оставив Тус. Нашел приют в горах у Шахрияра Бавенда — правителя Прикаспийского Табарнстана [110] , потомка последнего иранского царя Йездигерда III.
110
Сейчас провинция Ирана Мазендаран.
— Отвернулась от меня судьба, не дан мне завершить доброго дела, — сказал Фирдоуси Бавенду. — Хочу тебе посвятить «Шах-намэ», ибо вся она — предания и дела твоих предков.
— Ты — шиит, — сказал, успокаивая Фирдоуси, Бавенд, — в каждый, кто предан пророку, но преуспевает в мирских делах, как сами они в этом ни преуспели. О том, что Фирдоуси скрывался у Бавенда, пишет Низами Арузи Самарканди. Он же рассказывает о сатире и сто бейтов, которую написал Фирдоуси на Махмуда, — зрела она в пути. Упоминает о сатире и Мухтари черев 80 лет после смерти Фирдоуси, — 1026+80…
Бавенд, прочитав сатиру, долго молчал. Потом и сказал:
— Отдай мне эти сто бейтов. Я заплачу тебе за каждый по тысяче дирхемов. И уничтожу их.
Фирдоуси отдал сатиру. Осталось случайно несколько строк, В Табаристане, восточной половине южного берега Каспийского моря, и в Гиляне, западной
Махмуд привез из Индии огромные сокровища. Начал строить медресе в Газне, Балхе, Нишапуре. Это были первые государственные учебные заведения на исламском Востоке. Книги везли из всех завоеванных Махмудом мест в кожаных мешках, укрытых шкурами и коврами, вод усиленной охраной.
111
Перевод В. Державина.
Так же, как книги, любил Махмуд и сады. Хафиз-и Абру сохранил рассказ придворного историка Махмуда Абулфазла Байхаки (из не дошедшей части его книги) о саде, устроенном для султана в Балхе. Сад поражал красотой. Но почему-то пиры, устраиваемые в нем, не удавались. Их сковывала печаль. Махмуд старался прогнать печаль вином, но чем больше он пил, тем больше она сжимала ему сердце и почему-то вспоминалась Индия.
Тем, в горах, в одном месте все время грустно бьет колокол. Так грустно, что надрывает сердце… Будто не человек, а Смерть или Красота в него бьют. Поднялись… Оказывается, никого нот — в колокол бьет… ветер, А на колокольне надпись… Сколько бы ни пил Махмуд, надпись проступает и сквозь затуманенный мозг. Даже красота сада не стирает ее. Не надпись, а оскал дьявола:
Могучие — снег на солнце… Унесет их славу ветер, будто пылинку. Гордые — недолговечны, Что сновидение весенней ночи.Странная эта страна Индия. Ворвался однажды Махмуд в деревню. Все сбежали. Только в одной хижине сидел юноша около другого юноши и читал ему книгу.
— А что же ты остался? — спросил его Махмуд, замахиваясь саблей.
— Друг мой болен, — спокойно ответил юноша, даже не дрогнув.
Горел как-то деревянный храм. Все сгорело. А деревянная статуя Будды — нет. Махмуд не поверил, пошел сам смотреть. Да, стоит деревянный Будда. И в глазах у него слезы… Или показалось?
Махмуд выпил три огромных кубка вина, оглядел сад.
— Отчего ты насколько красив. Настолько же и печален? — закричал он, как раненый зверь, и счал крушить сад. А потом, закрыв руками лицо, заплакал.
Все ушли. Остался только новый виночерпий Махмуда тюрчонок Айаз. Он плакал, склонившись над порубленными цветами. «поистине, больше всего на свете тюрки любят поэзию и цветы», — подумал Махмуд, залюбовавшись мальчиком. Потом целый месяц восстанавливал с ним цветник. В минуты отдыха благоговейно наматывал его кудри на палец. «Твое дело соблазнять, — думал он. — Мое же — отстраняться…» И вдруг однажды протянул тюрчонку нож. Айаз покорно срезал кудри… Махмуд плакал три дня, забросив работы в саду, пока Унсури не прислал ему рубаи: