Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)
Шрифт:
Она подумала о Паше. С тех пор как за столом снова показалось ей, что что-то неладно с ним, всякий раз, случайно взглянув, замечала она, как в самом деле не похож он на самого себя. Что-то как будто затравленное появилось у него в глазах, что-то очень невеселое и чужое. Ей хотелось поговорить с ним. Она подумала - с ним почти всегда так просто и естественно бывает ей разговаривать. В общении же ее с Харитоном, она чувствовала, постоянно оставалось что-то двусмысленное, что-то неискреннее с обеих сторон, и потому утомительное.
Сменялись мелодии на лужайке. Вдруг пришел заунывный, тоскующий, бесприютный мотив. Протяжно поют цыгане, плачет скрипка в руках кудрявого скрипача. Но вот мелькнула из-под музыки
– и, кажется, бесы зримо обуревают толпу: крики, хохот несутся со всех сторон, самые невообразимые движения и жесты сливаются в пеструю круговерть.
Вера Андреевна устало прикрыла глаза.
Когда же она открыла их, перед скамейкой стоял Паша и глядел на нее очень серьезно.
– Как странно, - сказала она.
– Что странно?
Она не ответила, скользнула взглядом по его лицу и стала смотреть мимо.
– У вас случилось сегодня что-то?
Теперь уже Паша не ответил ей.
– Вы не поговорили там - на железной дороге?
– спросила она тогда.
– Насчет Эйслера.
– Поговорил.
– Ну и что же?
– Ничего. Они сказали, что действуют в рамках закона и в моей помощи не нуждаются.
– И что теперь будет?
– С кем?
– С Аркадием Исаевичем.
– Я думаю, его уволят.
Она вздохнула.
– Пойдемте в сад, - предложил он вдруг.
– Это за домом. Я был там сейчас. Там очень тихо.
– Зачем?
– Просто так. Я вижу, вы устали здесь.
– Хорошо, пойдемте.
Они пошли.
За домом было темно, музыка постепенно отступала, и скоро послышалась тишина. Паша шел впереди.
– Как зовут этого мальчика?
– через сколько-то времени спросила Вера Андреевна.
– С которым Игорь подрался сегодня?
– Саша Шубин.
– Да, да, Шубин.
– Вы знаете его?
– Он ходит ко мне в библиотеку. А из-за чего они подрались?
Паша не сразу ответил.
– Из-за меня.
– Как это из-за вас?
– Его отец оказался врагом народа. Его разоблачили не так давно.
– Вот как. А причем здесь вы?
– Я подписывал справку для родственников. Он видел ее у своей тетки. Сегодня на классном часу они обсуждали прием в пионеры. От него потребовали осудить отца, но он не стал. Сказал, что случилась ошибка. А Игорь ответил, что никакой ошибки быть не могло, потому что иначе я отправил бы дело на доследование. В пионеры его теперь принимать не будут. Ну и подрались...
– Но ведь это безобразие.
– Что безобразие?
– Безобразие - требовать такого от десятилетнего ребенка.
Паша молчал.
– У мальчика и без того травма.
Паша вздохнул.
– Наверное... Но вы ведь понимаете - Павлик Морозов и все такое прочее. Знаете, какие у этих мальчишек жесткие понятия. Мне иногда Игорь - приходит из школы - рассказывает. Раз уж, Вера, такое время, как сейчас, оно одно и для детей и для взрослых.
– Все, Паша, кивают на время, когда хотят помириться с совестью. Вы-то ведь прокурор.
– Ну и что? Не могу же я опротестовывать решения октябрятских собраний?
– Что же вы можете, хотела бы я знать... Извините, добавила она через секунду.
– По-моему, вы могли хотя бы поговорить с учительницей.
– По-моему, Вера, ничего страшного не случится, если даже его не примут в пионеры. В конце-концов, это дело их самих решать. Все люди вырастают и живут с какими-то травмами. Иначе даже не бывает. Мы с вами оба росли без родителей - ничего, выросли. Знаете, какие у меня в детстве случались травмы...
Он замолчал.
Яблоневый сад казался огромен, в темноте не видно было ему конца. Довольно долго они бродили молча между цветущими деревьями.
– Я что-то и вправду устала, - сказала,
– Мне кажется, я не очень приспособлена к подобным праздникам. Сначала было весело, а потом как-то... Я раньше тоже замечала: когда всем вокруг очень весело, рано или поздно мне становится не по себе. Знаете, я подумала сейчас там, за столом - я ведь ничего не знаю о вас - ни о вашем прошлом, ни о настоящем. У вас, должно быть, случилась сегодня какая-то беда, а я и представить себе не могу - какая. Также и остальные: люди считают друг друга знакомыми, друзьями, но никто ни о ком не знает ничего действительно важного. Всем почему-то кажется естественным такое вот общение: встретиться, придумав себе искусственный повод, поговорить о пустяках, ничего в действительности не сказать друг другу, посмеяться и разойтись. А разве это правильно? Если, например, я спрашиваю вас о каком-нибудь здании, и вы отвечаете, что оно вам знакомо: значит, вам известно, где оно расположено, сколько в нем этажей, кирпичное оно или деревянное, какого цвета. Вы не начнете же с того, что в левом окне у него разбита форточка, а на чердаке живет кошка. Люди же только это и знают друг о друге. Даже самые близкие люди. Вот они сейчас веселятся там, кивнула она головой в сторону лужайки, - пляшут, смеются. А я смотрела на них и думала, знаете, о чем. Ведь, наверное, у каждого из них были в прошлом такие моменты, в которые жизнь казалась им навсегда сломанной. У каждого человека бывают такие моменты. Это, может быть, смерть родных, или какой-нибудь отчаянный случай, жуткая история - когда кажется, вообразить нельзя, что возможно будет теперь еще радоваться чему-то и... и огорчаться чему-то, как раньше. У меня в юности был такой случай, еще в детском доме. Лучшая моя подруга, ее звали Света Василькова - однажды в бане перерезала себе вены ножом, и я первая увидела ее тогда: она еще выталкивала из себя фонтанчики крови. Тогда казалось мне, я ни за что уже не смогу жить, как все. Не смогу не думать об этом все время, забыть об этих фонтанчиках. А в действительности - ничего подобного: живу, как все, радуюсь, как все, думаю о чем угодно, а об этом как раз меньше всего. Вот так. И я вот думаю: если подойти к человеку в такую минуту, как сейчас, на лужайке - когда он смеется до слез - подойти и спросить: как же так? Ведь был же у тебя в прошлом день, после которого радоваться уже нельзя. Разве одна и та же жизнь может вместить в себя тот день и эту радость? Но, выходит, может. Как-то это все так странно устроено...
Паша вдруг остановился возле яблони, обернулся и посмотрел в упор на нее.
– Хотите, расскажу вам о таком моменте?
– Что?
– Ну, о моем "отчаянном случае"?
– Расскажите.
– Только это довольно длинная история. В двух словах не получится.
– Тогда давайте сядем. Я устала ходить.
Вера Андреевна села на траву под яблоней. Одной рукой опершись о землю, подогнула ноги и веером расправила юбку. Паша повременил несколько секунд, затем тоже сел по-турецки напротив нее.
– Она случилась, когда мне было одиннадцать лет, - сказал он.
– Почему вы улыбаетесь?
– Знаете, мне почему-то трудно представить вас ребенком.
– Почему же?
– Не знаю. Скажите, а сами вы каким себя помните в детстве?
– Что значит, каким?
– Ну, мне кажется, у каждого человека остается о детстве какое-то самое главное чувство. Кто-то помнит себя озорным, кто-то - стеснительным, кто-то еще каким-то. Я, например, помню себя одинокой. Хотя были у меня подружки в детском доме, яснее всего я вспоминаю, как будто стою я у какого-то окна и плачу, прижимаясь к стеклу. И некому рассказать, почему я плачу. И плачу, кажется, именно потому, что некому рассказать. Вот это, по-моему, главное, что у меня осталось о детстве. А у вас?