Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)
Шрифт:
– Ты почему не пришел вчера, - говорил он.
– Тебе Харитон передал, что я зову тебя. Передал или нет?
– Да я же говорил тебе, Степан. У меня вчера...
– начал было кто-то второй за стенкой.
– Мне наплевать, кто там был у тебя вчера - хоть папа римский. Я когда-нибудь звал тебя просто так - чайку погонять? Звал? Если я зову тебя, ты должен бросить все остальное, и кто бы ни был у тебя, бежать ко мне. Бежать! Неужели это не ясно? Самое важное дело у тебя в эту минуту - как можно быстрее добежать до меня. Иначе никаких других дел в следующий раз может уже
– Степан. Не лезь в бутылку, я тебя прошу.
– В бутылку?! Ты это называешь "в бутылку"? Я вижу, ты за эти полгода так ни черта и не понял. Ты главного не понял того, что полгода эти ты здесь отсидел только потому, что я тебя эти полгода терпел. И отсидишь ты здесь ровно столько, сколько я тебя еще вытерплю. "В бутылку"... Вот ты теперь со статьей этой действительно залез кое-куда. Конкретно - в дерьмо, и по самые уши. Кто позволил Курошу печатать это сегодня?
– У нас Матвеев за прессу отвечает.
– Матвеев за прессу, Матвеев за пленум, Матвеев за депутатов. А ты у нас, голубчик, за что тогда отвечаешь? За жену свою? За шлюху - любовницу?
– Ну вот что, Степан...
– похоже было, собеседник Баева хотел уже ответить что-то решительное, но осекся.
– Мы ведь тебя вчера целый час ждали, заседание не начинали.
– А вот если я не пришел, так это действительно значит, что у меня оказались дела поважнее. Значит, вопрос нужно было перенести. Ну, хорошо, не стали переносить, языками помололи и разошлись. Но кто статью позволил печатать? Я тебя спрашиваю?!
– Я правда не знаю, Степан. Честное слово, я не давал распоряжения.
За перегородкой чиркнула спичка. Должно быть, Баев закурил.
– Ну, в общем, так, - сказал он.
– Ты эту кашу заварил, тебе ее и расхлебывать. Кандидата я назначу тебе сам. Без всяких ваших дурацких заседаний. И как ты объяснишь это в своей сраной газетенке, мне наплевать. Что хочешь, то и ври; и отвечать за все, если кто-нибудь в Москве заметит, будешь сам.
– Степан, послушай. Мы ведь действительно надежного человека выбрали. Беспартийного, из служащих - как в разнарядке указано.
– Кандидата я назначу сам! А твой надежный и беспартийный сегодня же будет на первом допросе. Он разоблачен НКВД, как террорист и шпион. И НКВД проверит в дальнейшем, каким образом Зольский райком партии выдвинул кандидатом в депутаты РСФСР врага народа.
– Подожди, Степан...
– И в следующий раз, когда я позову тебя, ты будешь стоять у меня в приемной раньше, чем я повешу трубку... Ты понял?
За перегородкой послышался скрип половиц. Двое сошли по ступенькам, шаги по земле. Первым вышел Баев. За ним, покачав головой - да, она не ошиблась - это был Свист. Вера Андреевна сидела, не дыша. Вот сейчас они заметят ее, и тогда... Даже и неясно, что будет тогда...
Но вот Степан Ибрагимович уже прошел мимо. Ему достаточно было чуть повернуть голову. Даже странно... Свист прошел вслед за ним. И тоже не заметил ее. Они пошли по тропинке к дому, и через минуту уже вошли на террасу.
Вера Андреевна вышла из беседки и в тени деревьев пошла в сторону от дома. Чувства ее смешались, но плакать уже
Когда она вошла на террасу, никто почти не обратил на нее внимания. Чувствовалось, что застолье движется к концу, атмосфера за столом была уже разморенная. Огромный, трехэтажный, частично разобранный торт возвышался посреди стола. Не убирали, впрочем, и остатки жаркого.
– Куда вы пропали?
– спросил ее Харитон; по равнодушным ноткам в голосе его слышно было, что он обижен.
– Я по саду ходила, - сказала она, и пододвинула к нему хрустальный бокал.
– У меня голова разболелась. Налейте мне водки, пожалуйста.
Харитон удивленно посмотрел на нее, но водки налил.
– Вот это дело, Верочка, - поддержал Леонидов. Давайте-ка выпьем дружненько. Предлагается тост за поэзию, повел он стопкой в сторону совершенно раскисшего уже Бубенко и чокнулся с Верой Андреевной.
– А у нас тут, Вера, без тебя спор вышел, - добавил он, выпив.
– Вот с гражданином Бубенко. Гражданин Бубенко между прочим утверждает, что литература не бывает внеклассовой. Каждое, мол, произведение, даже помимо воли автора, служит какому-нибудь классу. Я тогда спрашиваю у гражданина Бубенко - какому конкретно классу служили стихотворения поэта Пушкина. Если рассудить: в наличии на Руси было тогда два класса - класс феодалов и класс крестьян. Какому из них служила лира поэта Пушкина? А, Бубенко? Ты видишь, он только рукой машет. А я рассуждаю: если они служили классу феодалов, то есть были реакционны - на каком основании мы бы считали его сегодня великим поэтом? В то же время - каким образом могли бы они служить классу крестьян, если этот класс тогда не умел читать?
– Вы знаете, - застенчиво улыбаясь, вмешалась жена Бубенко.
– Я своим ученикам это так объясняю. Хотя и сам Пушкин мог не сознавать того, и крестьяне, которые в его время жили, но правдивость и смелость его стихов позволяла читателям того времени критически взглянуть на общество, в котором они жили, задуматься о возможности его переустройства, а, значит, объективно способствовала пробуждению революционного сознания то есть служила интересам крестьянства.
– Конечно, - негромко заметил Тигранян.
– Особенно вот это: "Я помню чудное мгновение..." - способствовало пробуждению революционного сознания.
– Послушайте!
– возмутился Леонидов.
– Но ведь крестьяне, которые жили во времена Пушкина к революции все уже перемерли, или, в крайнем случае, им стукнуло по сто лет. Чем же Пушкин им мог помочь?
– Это неважно, - сказал Бубенко.
– Речь идет о крестьянстве как классе.
– Ну, в таком случае, можно сказать, что он служил и интересам пролетариата.
– Правильно, - подтвердил Бубенко.
– А также и интересам буржуазии, потому что в ее интересах тоже было переустройство феодального общества.