Идеальная копия: второе творение

Эшбах Андреас

Профессор Тессари как будто устремил свой взгляд в далекое прошлое.

– Я часто вспоминал его. Мне всегда казалось, что его смерть была спасением от жизни, которая стала для него невыносимой. Знаешь, Иоганнес был из тех, кто изо всех сил стремится в мир. Однажды он поведал мне по секрету, что хотел бы сделаться писателем и писать про путешествия или, что еще лучше, работать, помогая странам третьего мира. Вечера, когда ему приходилось сидеть со своей виолончелью дома и заниматься, стали для него своеобразной тюрьмой. Его отец распознал его талант и поддерживал его, вкладывая в него много личных усилий, этого нельзя не признать, но задним числом нельзя также не признать, что он перестарался.

Они постоянно ссорились, это было просто ужасно. Иногда, когда я наблюдал их вместе, меня не покидало чувство, что в один прекрасный день они вцепятся друг другу в глотку. – Он покачал головой и заморгал, чтобы отогнать воспоминание. – Все это было очень печально.

– А когда Иоганнес умер, мой отец клонировал его, чтобы попробовать еще раз. – Вольфганг внимательно изучал свои руки так, как будто они ему не принадлежали. – Имело ли это смысл?

– Чтобы узнать это, я должен услышать, как ты играешь, – ответил профессор. Он вздохнул. – Но не думаю, что ты сможешь играть в таких условиях.

– Несмотря на все, я хотел бы попробовать, – Вольфганг стоял на своем. Он подумал о красной кассете, на которой стояла буква «И.». «И.», что означало Иоганнес. Он слышал, как играет его брат, а не он. – Ведь мы же пришли сюда, чтобы узнать всю правду, и я все так же хочу ее знать.

Профессор Тессари склонил голову набок.

– Ну если хочешь, то давай попробуем.

Вольфганг разложил на пюпитре ноты сюиты для виолончели Иоганна Себастьяна Баха, взял инструмент, приготовил смычок, дождался ободряющего кивка профессора, глубоко вдохнул воздух – и заиграл. Так хорошо он не играл еще никогда в жизни. Его пальцы бегали по струнам с безупречной ловкостью, зажимая их на безупречно точные доли секунды, и даже смычок двигался как будто независимо от него, с нажимом и соблюдая правильный ритм. Все происходило так, как будто его тело играло само по себе, без его участия. Все это время Вольфганга не покидало странное чувство, как будто он смотрит на себя со стороны и слушает себя, не принимая в этом никакого участия.

Он закончил и остановился. Пока не затих еще последний звук, он краем глаза видел, как Свеня смотрела на него, делая большие глаза от удивления. Вот оно,подумал он, лучше я не могу.

Профессор Тессари смотрел прямо перед собой, слегка покачивая головой туда-сюда, как будто все звуки, которые только что играл Вольфганг, все еще были здесь.

– Можно я задам тебе один вопрос? – наконец сказал он после невыносимо долгой паузы.

– Конечно.

– Ты когда-нибудь играл на виолончели просто так? Просто чтобы послушать, как она звучит, чтобы порадоваться движению смычка.

Вольфганг заморгал, немного сбитый с толку:

– Вы хотите спросить, выделял ли я когда-нибудь лишний час на то, чтобы отрепетировать особенно трудные места?

– Нет, совсем не это. Я хотел бы знать, берешь ли ты когда-нибудь инструмент и играешь ли на нем, просто чтобы услышать, как он звучит. Прочувствовать струны под своими пальцами? Мне интересно, испытываешь ли ты по отношению к виолончели хотя бы отдаленно то чувство, с которым ты относишься к своей подружке, – он посмотрел на Свеню, как будто извиняясь за такое неожиданное сравнение. – Чувствуешь ли ты свою привязанность к инструменту?

– Нет, – Вольфганг помотал головой, – абсолютно точно нет.

– Видишь ли, вот в этом все и дело, – профессор Тессари наклонился вперед, со всей тяжестью опираясь на свою палку. – Ты много занимался, это невозможно не заметить. У тебя, вне всяких сомнений, были прекрасные учителя. К тому же у тебя есть все нужные физические данные, сила и гибкость пальцев, ловкость движений, музыкальный слух и тому подобное.

Если все, что ты рассказал, правда, и я правильно понимаю все, что я знаю про клонов, то все эти качества ты вернее всего, так сказать, унаследовал от твоего брата. Но после того, как я услышал твою игру, я склоняюсь к мысли, что талант – настоящий талант – это нечто большее, чем сочетание генов. – Он остановился и испытующе посмотрел на Вольфганга. – Ты все еще хочешь знать правду? Даже если она будет для тебя не столь лестной?

Вольфганг спокойно кивнул, каким-то шестым чувством понимая, что последует за этим.

– Да.

– Иоганнес ненавидел виолончель, но там, где ненависть, там всегда есть и любовь. Он, по крайней мере, испытывал что-то к своему инструменту. Когда слушаешь тебя, внутри все остается холодно и пусто. Не загорается ни единой искорки. Нельзя испытать восторг, потому что ты сам его не испытываешь. Ты просто воспроизводишь набор звуков и делаешь это почти совершенно, но тебя самого это не волнует. И поэтому не заводит слушателя. Создается такое впечатление, как будто ты работаешь, а не играешь. А кому это надо? – профессор серьезно посмотрел на них обоих. – Всю свою жизнь я задавался вопросом, что же это такое – талант. Гений. И сейчас я считаю, что то, что мы называем гениальностью, – это прежде всего готовность отдаваться выбранному делу целиком. И эта готовность – вот что самое главное – должна исходить из самого человека, должна рождаться сама по себе. А для этого необходимо то, о чем так легко забывают сегодня, пытаясь все рассчитать и рационализировать, хотя это самое главное в мире, и в глубине сердца мы все знаем это. Любовь. Если то, что человек делает, он хочет делать безупречно, профессионально, он должен прежде всего глубоко любить свое занятие. А без этого ничего не получится.

Вольфганг отложил в сторону виолончель, положил смычок рядом с ней и внезапно понял, что он никогда больше не вернется к господину Егелину. Что все это прошло. Но он все равно спросил:

– Вы советуете мне оставить виолончель?

– Это решение ты можешь принять только самостоятельно. Но если игра не доставляет тебе удовольствия, я не вижу смысла в том, чтобы продолжать, – ответил старик. – Как я уже заметил, твоя техническая подготовка весьма высока. Ты, без сомнения, можешь зарабатывать на жизнь музыкантом в оркестре. Но мне не кажется, что этот путь сделает тебя счастливым. Быть может, у тебя тело твоего брата, этого я не знаю, но ты совсем другой человек. Это я слышу. Когда играешь ты, играет не Иоганнес Дорн.

На кухне Франков, наверное, еще никогда не было так тихо. Все они неподвижно сидели вокруг большого, начищенного до блеска стола, даже маленькие дети, один из которых шепотом поинтересовался, не умер ли кто. Даже собаки, казалось, почувствовали, что сейчас не время резвиться, они забились в угол, лежали на своем покрывале, помахивая хвостами, и своими большими темными глазами наблюдали за тем, что происходит за столом.

– Да, это самая невероятная история из всех, что мне когда-либо приходилось слышать, – заметил муж Ирены. По звонку своей жены он бросил все дела в своей фирме и сразу примчался домой.

Никто ничего не ответил, и снова воцарилась тишина. Сквозь окно было видно сияющее голубое небо. Снаружи, на крыше сада, две вороны сцепились из-за куска хлеба.

– Кто-нибудь хочет чего-нибудь выпить? – спросила Ирена.

Никто не хотел.

Еле слышно жужжал холодильник, а потом затих, резко, с тихим дребезжанием. Вдали было слышно, как несколько раз нетерпеливо прогудела машина.

Вольфганг положил руки на стол, изучая тени, которые отбрасывали его пальцы, и фигуры, которые они образовывали. Его руки. Руки Иоганнеса.