Идеи и интеллектуалы в потоке истории

Розов Николай Сергеевич

философов, не избежал соблазна и самому выступить в роли философа.

В Эпилоге он представляет свою позицию, обозначенную как

«социологический реализм». Здесь не место обсуждать ее ценность,

истинность, обоснованность или новизну. Но нельзя не отметить, что

«болевые точки» для своего философского анализа Коллинз выбрал

296

предельно точно: это реальность объектов в современных

естественных, математических

и социальных науках. Опять же

главным козырем автора является использование ранее накопленного

культурного капитала, в данном случае опыта обсуждения

проблематики «социальной конструктивности» знания в социологии

науки, этнометодологии, радикальной микросоциологии и т. д.

Соединение крайних «субъективистских» идей микросоциологии с

крайне «объективистскими» представлениями о разветвленных сетях и

долговременных линиях преемственности, связывающих

интеллектуалов, дает весьма нетривиальный синтез, во многом

спорный (особенно, в отношении «коммуникативной» природы

математических объектов)82, но очень любопытный и будящий мысль

результат. По крайней мере, мнение о том, что Коллинз «глух» к самой

философии (см. выше), оказывается попросту неверным.

Можно ли считать, что книга Коллинза откроет новые

познавательные пространства, и предполагать существенную

последующую смену траекторий научного и философского

мышления?

Что касается истории и исторической социологии мышления, то

сомнений в этом не возникает. После освоения «Социологии

философий» нынешним и следующим поколением полноценная работа

в области истории идей будет с необходимостью предполагать учет

сетевых факторов, анализ хода борьбы отдельных мыслителей и групп

за пространство внимания, изучение специфики и закономерностей

влияния разных организационных основ на соответствующие

перегруппировки интеллектуальных фракций, исследование

закономерностей расцвета и стагнации, идейных заимствований и

«идейного экспорта», рассмотрение контекста включенности

в долговременные интеллектуальные последовательности.

Здесь вполне резонно ожидать резкий поворот интереса

исследователей от «личной биографии» мыслителя и «исторического

контекста» к сетям, сообществам, структурам пространства внимания,

смещению его фокусировки, ритуалам, идеям и доктринам как

символам группового членства, системам покровительства, влиянию

политических и экономических событий на системы поддержки

интеллектуальной жизни (нечто подобное уже произошло в

литературоведении в смещении

внимания от отдельного текста к

интертекстуальным связям, в миросистемном подходе к антропологии

и т. д.).

82 Представленная в 1-й главе настоящего издания концепция «упрямства»

математических объектов является онтологической (но не платонистской)

альтернативой радикальному социологизму Р. Коллинза в данной сфере.

297

Более трудный, но и более интригующий вопрос касается влияния

книги Коллинза на современное философское сообщество и на

развитие философии вообще. Здесь я вижу шесть основных сценариев.

Сценарий 1. Первый и самый простой вариант состоит

в игнорировании книги, если не везде, то, по крайней мере, во многих

национальных традициях. К такому «нулевому» развитию событий

есть немалые основания, главное из которых то, что книг хороших и

разных и так уже очень много, а добавление еще одной ничего,

в принципе, не меняет и изменить не может. Такого рода «приговор»

может стать и окончательным, но может стать характеристикой только

слабой восприимчивости ныне живущих поколений. Тогда уже нам, а

не книге Коллинза вынесут «приговор» будущие исследователи. Для

национальной философской традиции (например, российской) риск

еще больше, поскольку есть прямая опасность в очередной раз

остаться на обочине мирового интеллектуального развития. Но к этой

теме мы еще вернемся.

Сценарий 2. Резкое неприятие книги. Чего в книге хватает, так это

поводов для благородного негодования. Рассмотрим, например, такой

вопрос: что важнее для нас — философов и обществоведов —

стремление к истине или к утверждению собственной репутации?

Большая часть книги Коллинза посвящена демонстрации и

обоснованию второго ответа. Данный аспект книги, особенно вкупе с

присвоением рангов философам («первостепенные»,

«второстепенные» и «третьестепенные»), непременно вызовет волну

благонамеренного протеста, формулу которого можно представить

примерно так: «Этот Коллинз — типичный американский

интеллектуал, выросший в атмосфере вечной гонки за статус и

репутацию, меряет всю великую мировую философию на свой аршин.

Ему невдомек, что существует еще бескорыстное стремление к самой

истине».

Те, кто беспокоится прежде всего о чести своего мундира,

сохранении «высокого духовного престижа» профессии и