Идиот нашего времени
Шрифт:
— Ошиблись дверью…
И опять остановился перед зеркалом, висевшим на стене кабинета, снял очки, положил на письменный стол и почти вплотную придвинулся к зеркальной поверхности и только тогда поймал свое отражение в резкости. Тут же на донышке собственных зрачков, отраженных в амальгаме призрачного мира, сумел рассмотреть еще одно отражение — самого себя, оцепеневшего по ту сторону действительности, но совсем крохотного, еле различимого. Даже если и показалось, он все равно знал, что он там есть, что он тонет в самом себе, закольцевавшись в занимательной оптической задачке, которая теперь ему показалась не имеющей решения — маятником бесконечности, жутким дроблением сущностей: в зеркале — зрачки, в зрачках — зрачки в зеркале, в зрачках в зеркале — зрачки в зеркале в зрачках в зеркале, в зрачках в зеркале в зрачках в зеркале…
VII. Преображение
Прошло почти полтора года.
Третьего марта в одном из городских храмов, большом, но малолюдном, заканчивалась вечерняя служба. В темном углу, поближе к притвору, чтобы, наверное, не привлекать ничьего внимания, всю службу, склонив голову, простоял мужчина с осунувшимся, задумавшимся и в то же время будто чем-то удивленным лицом. Голова его была почти сплошь седая, хотя опытный глаз определил бы его возраст немногим за сорок. И одет он был в темное, что еще больше подчеркивало особое состояние его души — человек находился либо в тяжелом неизбывном горе, либо, напротив, стряхнул беду со своих плеч, а теперь все никак не мог придти в себя и поверить в то, что жизнь продолжается. Опытные прихожане все это хорошо прочитывали в нем. Они давно приметили этого человека — уж раза два в неделю на протяжении двух или трех месяцев он появлялся на вечерней службе. И всегда на вечерней — вероятно обстоятельства не позволяли ему приходить в другое время. И всегда он выбирал себе одно из двух мест: либо у самого входа в притвор, либо под хорами — рядом с торговой лавкой. По его проявлявшейся растерянности, по тому как он мог невпопад службе креститься или ставить свечу не разбирая иконы, можно было сразу догадаться, что человек этот — не то что невоцерковленный, а и вовсе новичок в храме, в богослужении он видел не столько глубокие мистические смыслы, которыми насыщено пространство и время храма, сколько внешнюю сторону, способную вызвать в неопытном сердце лишь неосознанное быстролетное умиление. Так что еще рано было говорить, что человек этот сумеет когда-нибудь переместится от створок дверей поближе хотя бы к распятию, не говоря уже об алтарной части. И все-таки к исходу второго месяца как бы вовсе не замечающие новичка взгляды сменились благосклонными скользящими лучиками.
На этот раз после службы, и даже за несколько минут до ее окончания, а он уже знал те приметы, которые говорили о том, что читается заключительная ектенья, мужчина первым, что опять же, вероятно, говорило о его ложном смущении, вышел из храма. Он повернулся к входу, чтобы склониться и перекреститься — как это делали все верующие, покидающие храм. И крестясь, приметил двух нищенок, сидевших в сторонке на каких-то тряпках, положенных прямо на асфальт, наверное, новеньких здесь, поскольку две опытные бабки, завсегдатаи побирушечного сбора, оккупировавшие самые доходные места на низкой паперти рядом с дверями, вероятно, и держали новеньких на порядочной дистанции. Уже давно стемнело, две новые нищенки сидели под желтым фонарем и, наверное, от этого не очень яркого света выглядели особенно убого. И одежка на них была совсем никудышная, хотя, может быть, из разряда нищенского маскарада: одна совсем маленькая — девочка, была перевязана толстым платком под мышками, бахрома которого на плечиках лежала драными лохмотьями, из рукавов короткого пальтишка торчала вата, на ногах огромные валенки, которые девочка вынуждена была неудобно подгибать под себя. Вторая — качающаяся маятником худая черноликая женщина в таком же деревенском потрепанном платке и в чем-то похожем на зипун или телогрейку. Сунув руку в карман куртки, нащупав скромный червонец, который был специально приготовлен для нищих, мужчина направился к этим двоим.
Миновало два месяца или около того, как Игорь Сошников вышел на волю, и он иногда сам себе удивлялся, что выйдя из тюрьмы, где считал каждый день и час заключения, ни разу не ошибившись, здесь, на воле, вдруг перестал замечать время: два месяца, или три? А может быть, меньше двух?
С Сошниковым произошел случай редкостный, почти фантастический. Прошло почти полтора года после убийства Нины Смирновой, как один из братьев Перечниковых — Петр Петрович — проговорился своей сожительнице по фамилии Рогозина, что на нем и на его брате Андрее Петровиче невинная кровь. Рогозина, которая вскоре разорвала отношения с Перечниковым, разнесла слух по микрорайону. И наконец эту новость дворовые информаторы донесли участковому Иванцову. В его околотке за последнее время произошло три убийства, два из них не были раскрыты, так что участковый вполне справедливо предположил, что речь идет об одном из «глухарей». Конечно, Иванцову формально не было никакого дела до этих «висяков», которыми занимался угрозыск. Но участковый был еще достаточно молод, не все человеческое перегорело в нем, к тому же он пребывал в той самой энергичной поре, для которой свойственно
— Я давно вас ждал. Наконец-то вы пришли.
Он сдался без сопротивления, сам проследовал в машину, а впоследствии к удивлению и великому разочарованию дознавателей начал давать показания по делу, которое давным-давно было закрыто. Пришлось вновь поднимать дело. Убедились, что показания Петра Петровича в мельчайших деталях соответствовали картине преступления. Выписали ордер на задержание старшего брата, но с ним уже было не все так просто. На момент задержания старшего брата не оказалось дома и некоторое время он находился в розыске. Когда наконец его нашли, при задержании Андрей Петрович нанес колющим предметом ранение в левое предплечье старшему лейтенанту Ломинцеву. И впоследствии Андрей Петрович не сразу начал давать показания. Но после проведения следственного эксперимента и обыска, давшего явные улики (в комнате братьев была найдена сумочка потерпевшей), уже никаких сомнений не оставалось в том, что убийство полуторагодовалой давности — дело рук Перечниковых. Денег во время нового расследования, увы, найдено не было, поскольку братья истратили всю сумму в течение всего двух-трех месяцев после совершения преступления.
В этом деле таилась неприятность. Признание братьев Перечниковых не улучшало процент раскрываемости в районе. Мало того, выяснилось, что материалы предыдущего следствия были частично домыслены, иными словами сфальсифицированы в некоторых важных деталях, что и привело к крайне досадной судебной ошибке: за преступление, совершенное братьями Перечниковыми, другой человек, ни в чем не повинный, в виду тяжести преступления, дерзости, не желания признать себя виновным, и, что немаловажно, в виду большого общественного резонанса, получил четырнадцать лет колонии строгого режима и уже отбывал наказание. Впрочем, как мудро сказал один опер, участвовавший в раскрытии обоих дел, в нашей стране нет невиновных, в чем-нибудь, но эта сволочь обязательно виновата.
Понятно, что дело, в котором фигурировали журналисты, получилось крайне шумным: год с лишним назад, во время судебного процесса, местные газеты то и дело взрывались заголовками, вроде «Борзописец — убийца!», «Мы отрекаемся от садиста!», а теперь заголовки коренным образом поменялись: «Свободу Игорю Сошникову!», «Кто оклеветал талантливого журналиста?» Надо отдать должное милицейскому руководству: даже такую шумиху большие чины сумели подмять под свою волю. И хотя в тюрьмах и колониях сидит немало людей, осужденных за преступления, которых они не совершали, на этот раз старшему следователю, получившему за дело Сошникова майорскую звезду, пришлось распрощаться с квартальной премией, да еще ему объявили строгий выговор с занесением в личное дело, о чем и было сообщено общественности. Но и после такого счастливого для всех сторон исхода Сошникову пришлось несколько месяцев провести в колонии, ожидая отмены приговора.
* * *
Сошников приблизился к нищенкам. У тощей, раскачивающейся верхней частью из стороны в сторону тетки сразу изобразилось благообразие на темном цыганском лице, она выпростала из одежек худую руку и с ходу, мелко причитая, стала награждать Сошникова титулами сразу всех мировых конкурсов красоты, любовным счастьем, здоровьем и долголетием. Но он протянул денежку девочке, которая свою ручку и не выставляла, а словно ручка ее, маленькая и грязная, все время, как подвязанная, торчала вперед. Вложил в ладошку десятку. Ладошка вяло, но послушно сжалась.
Уже в эту секунду что-то чрезвычайно взволновало Сошникова. Он распрямился, заворожено глядя на картонку с надписью, повешенную на груди девочки. Там было крупными жирными и кривыми печатными буквами написано: «Я нимая я глухая больная голодная сиротка подайте Христа ради». Ему стало неуютно. Он не мог сразу понять, что произошло. Он пошел прочь — к выходу, но сделав несколько шагов, быстро вернулся, опустился на корточки перед девочкой, взял ее за плечи, чуть тряхнул, потом немного сдернул платок, чтобы лучше увидеть личико, и наконец окончательно убедился, что не ошибся:
— Лялька, — это ты?
— Эй, эй, ты чаво, дядя, чаво… — заговорила рядом тетка, но не громко, а тихо, с испугом.
— Лялька, ты меня не узнаешь, ведь это я, дядя Игорь.
Девочка смотрела на него пусто, не слыша его и ничего не угадывая по его губам.
— Караул, — еще тише проговорила тетка.
Сошников повернулся к ней, посмотрел на нее широко раскрытыми глазами и вдруг схватил за рукав зипуна.
— Откуда у тебя этот ребенок? — Он поднялся, потянул и ее за рукав. — Пойдешь со мной! Ты похитила ребенка… — Однако выпустил ее, быстро достал мобильник и стал тыкать пальцем в кнопки.