Идиот нашего времени
Шрифт:
— Годится. — Толик с кислой улыбкой подал ей руку.
Виктор тут же оживился — разбил.
— Ну, можешь отдать мне пивом, — снисходительно проговорил Толик. — Рядом с конторой есть киоск, там неплохое баварское, я тебе покажу.
— Нет уж! — Марфа была непреклонна. — Отдавать придется тебе. Только учти: я люблю горький шоколад. И никакой импортной гадости.
— Толик, а ведь ты скорее всего проиграешь, — заметил Сошников.
— Правда? — удивился тот. — Ты уверен?
— Пять против одного.
Толик погрустнел — Сошникову он верил. Некоторое время молчали. Наконец Толик нетерпеливо сказал:
— Будем ждать, пока он всю газету прочитает?..
— Да нет же, не всю газету, — вместо Марфы сказал Сошников. — Он читает, конечно, об отказниках.
— Ну да, — согласилась Марфа. — А потом еще будет созваниваться с Москвой. Сумма для нашего захолустья охренительная.
— Такое почитать, так сразу захочется этот завод взорвать, — высказался водитель, который из всех сотрудников редакции был самым добросовестным читателем своей газеты.
— Я их от чистого сердца крыл, — кивнул Сошников. — Они того стоят.
— А вот этот директор банка, Смирнов, такой хороший дядечка, — заговорила Марфа. — А как же ты его крыть будешь, если он откажется?
— Ну во-первых, крыть его не придется, потому что Земский не позволит. А если бы пришлось, то, поверь, что сделал бы это с не меньшим удовольствием. Ты не смотри на его елейную морду. Он самый обычный ростовщик, богатый ростовщик. Что может быть приятнее, чем полить грязью людей, дающих деньги в рост?
Марфа поморщилась, помолчала и вдруг встрепенулась:
— Богатые делятся на тех, кто дает рекламу и на тех, кто ее не дает.
«К чему это она?» — подумал Сошников.
— Я недавно прочла книгу о рекламном криэйторе, черт его знает, как правильно?
— Уже пишут «креатор».
— Ну да. Теперь это моя любимая книга. Хотя тот, кто ее сочинил, ни черта не понимает в рекламе. Он думает, что в рекламе главное, что мы придумаем, ну там, сюжет, идея… Такая чепуха. В рекламе главное раскрутить клиента. Чтобы он согласился выложить баблусики. А для клиента главное — цена. Но уж если его раскрутили, то он любой сюжет схавает.
— Ну, допустим, откровенную халтуру не схавает, — возразил Сошников.
— А ты не пиши откровенную халтуру, — многозначительно подняв брови, сказал Марфа.
— Я не пишу халтуру.
— Вот и хорошо…
— Объясни только, чем тебе понравилась книга, если автор ни черта не смыслит в теме, за которую взялся?
— Ну, очень здорово, совсем не похоже на нашу жизнь. И так… фантастически, что ли…
— Лучше бы ты не читала литературу для тинейджеров. Тебе же не пятнадцать лет.
— Ой, Игорь, тебе все не нравится… Это не нравится, то не нравится. Что тогда, по твоему, читать?
— Хорошую литературу. Могу составить список.
— Ну тебя с твоим списком…
Но тут заговорил Толик, и его уж никак нельзя было остановить:
— Мне попалась интересная статейка о современной литературе. И даже так: хам в литературе… Не хам-литературный герой! А хам-писатель… Ну там много прелюдий… Литература, как особая квазирелигия… В общем много спорного… Короче, автор пытается доказать, что современная литература и произвела на свет хама-писателя… Хам буквально вышел из текста, материализовался и сел за письменный стол. Смердяков ожил и поменялся с писателем местами. А!? Как закрутил!.. Причем, в тех книгах, которые сочиняет Смердяков, в наиболее неловком и неприглядном положении оказываются чаще всего Федоры Михайловичи. И Смердяковы вовсе не вешаются, а наоборот, достигают своей заветной мечты… Надо поискать ссылочку в интернете… Интересные мысли…
Марфа наконец фыркнула и отвернулась. Ни Сошников, ни Толик уже не замечали ее.
— Так
— А если я не захочу им присягать?
— Враг хама — враг демократии — враг жизни! — Толик победно рассмеялся.
— Ну, допустим, я не враг хама… — Сошников поразмыслил.
— А кто — друг?
— Не друг. Пускай так себе живет, под мое молчание. А я буду свое проповедовать.
— Молчание — то же признание, потому что множит явление. — Толик ехидно заулыбался.
— Хорошо, я им враг. Пускай поперхнутся своим дерьмом. И хер с ней, с такой демократией.
Толик опять было начал смеяться. Но в это время заиграл бодрящую мелодию телефон Марфы, который она все это время держала в руке. Лицо ее мгновенно обрело слащавое выражение, даже прикусила нижнюю губку, выдержала некоторую паузу, глядя на мерцающий экран, наконец нажала кнопочку и поднесла телефон к уху. Было видно, как ее малиновый язычок нежно изогнулся меж искусственных жемчужинок:
— Алле…
В тишине все услышали чуть дребезжащий, кажущийся писклявым голосок:
— Вы уже уехали, Марина Николаевна?
— Мы совсем еще никуда не уехали. У нас машина немного сломалась.
— В таком случае поднимайтесь, будет разговор. Но сразу предупреждаю: двадцать одна тысяча — сумма немыслимая, придется сбросить.
— Юрий Евгенич, уж мы с вами обязательно придем к консенсусу.
— И подробная информационная бюллетень не реже, чем раз в две недели.
— Мы поднимаемся, Юрий Евгенич?
— Что с вами сделаешь. Жду.
* * *
В стенах старого дома по улице Преображенской умирало время. Со стороны улицы дом был задрапирован зеленой армированной пленкой. Но со двора открывался кирпичный скелет, обросший лесами — выщербленные, разбитые, осыпающиеся проемы вместо окон и дверей, без крыши, да еще с горами мусора во дворе. Прошла неделя, другая, месяц, и дыры в стенах стали затягиваться, поверху наползали темные бетонные разводы. Когда Игорь Сошников приходил на стройку и трогал темные старые кирпичи, то видел, как их столетия на глазах исчезают под муляжом современных стройматериалов. И менялись очертания, по периметру уже обрисовались углы, поверху поднялись стропила, пахнущие сосной, а во многих еще пустых глазницах появилась некоторая рачительная строгость. Сошникова удивляла иллюзия, будто все это течение происходит само собой, внутренними силами, — люди ковырялись на стройке, без конца гудела бетономешалка, подъезжали автомобили с грузом, уезжали со строительным мусором, но то, что люди делали, казалось, не относится к оживлению развалин, а словно из параллельного мира на темный затхлый угол натекла иная сущность, окрепшая поновленной кладкой и свежим раствором. И дом будто делался выше, а потом еще выше, понемногу врастал в новый город, догоняя его из своего прошлого.