Идиот
Шрифт:
– Да Лебедев и не мог быть в двенадцатом году в Москве; он слишком молод для этого; это смешно.
– Во-первых, это; но, положим, он тогда уже мог родиться; но как же уверять в глаза, что французский шассер навел на него пушку и отстрелил ему ногу, так, для забавы; что он ногу эту поднял и отнес домой, потом похоронил ее на Ваганьковском кладбище, и говорит, что поставил над нею памятник, с надписью, с одной стороны: "здесь погребена нога коллежского секретаря Лебедева", а с другой: "покойся, милый прах, до радостного утра", и что наконец служит ежегодно по ней панихиду (что уже святотатство) и для этого ежегодно ездит в Москву. В доказательство же зовет в Москву, чтобы показать и могилу, и даже ту самую французскую пушку в Кремле, попавшую в плен; уверяет, что одиннадцатая от ворот, французский фальконет прежнего устройства.
– И при том же ведь у него обе ноги целы,
– засмеялся князь: - уверяю вас, что это невинная шутка; не сердитесь.
– Но позвольте же и мне понимать-с; насчет ног на виду, - то это еще, положим, не совсем невероятно; уверяет, что нога Черносвитовская…
– Ах да, с Черносвитовскою ногой, говорят, танцевать можно.
– Совершенно знаю-с; Черносвитов, изобретя свою ногу, первым делом тогда забежал ко мне показать. Но Черносвитовская нога изобретена несравненно позже… И к тому же уверяет, что даже покойница жена его, в продолжение всего их брака, не знала, что у него, у мужа ее, деревянная нога. "Если ты, - говорит, когда я заметил ему все нелепости, - если ты в двенадцатом году был у Наполеона в камер-пажах, то и мне позволь похоронить ногу на Ваганьковском".
– А разве вы… - начал-было князь, и смутился.
Генерал посмотрел на князя решительно свысока и чуть не с насмешкой.
– Договаривайте, князь, - особенно плавно протянул он, - договаривайте. Я снисходителен, говорите все: признайтесь, что вам смешна даже мысль видеть пред собой человека в настоящем его унижении и… бесполезности, и в то же время слышать, что этот человек был личным свидетелем… великих событий. Он ничего еще не успел вам… насплетничать?
– Нет; я ничего не слыхал от Лебедева, - если вы говорите про Лебедева…
– Гм, я полагал напротив. Собственно и разговор-то зашел вчера между нами все по поводу этой… странной статьи в "Архиве". Я заметил ее нелепость, и так как я сам был личным свидетелем… вы улыбаетесь, князь, вы смотрите на мое лицо?
– Н-нет, я…
– Я моложав на вид, - тянул слова генерал, - но я несколько старее годами, чем кажусь в самом деле. В двенадцатом году я был лет десяти или одиннадцати. Лет моих я и сам хорошенько не знаю. В формуляре убавлено; я же имел слабость убавлять себе года и сам в продолжение жизни.
– Уверяю вас, генерал, что совсем не нахожу странным, что в двенадцатом году вы были в Москве и… конечно, вы можете сообщить… также как и все бывшие. Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно тем, что в двенадцатом году его, грудного ребенка, в Москве, кормили хлебом французские солдаты.
– Вот видите, - снисходительно одобрил генерал, - случай со мной конечно выходит из обыкновенных, но не заключает в себе и ничего необычайного. Весьма часто правда кажется невозможною. Камер-паж! Странно слышать, конечно. Но приключение с десятилетним ребенком, может быть, именно объясняется его возрастом. С пятнадцатилетним того уже не было бы, и это непременно так, потому что пятнадцатилетний я бы не убежал из нашего деревянного дома, в Старой Басманной, в день вшествия Наполеона в Москву, от моей матери, опоздавшей выехать из Москвы и трепетавшей от страха. Пятнадцати лет и я бы струсил, а десяти я ничего не испугался и пробился сквозь толпу к самому даже крыльцу дворца, когда Наполеон слезал с лошади.
– Без сомнения, вы отлично заметили, что именно десяти лет можно было не испугаться… - поддакнул князь, робея и мучаясь мыслью, что сейчас покраснеет.
– Без сомнения, и все произошло так просто и натурально, как только может происходить в самом деле; возьмись за это дело романист, он наплетет небылиц и невероятностей.
– О, это так!
– вскричал князь: - эта мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, - знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности. Вы это прекрасно заметили, генерал!
– с жаром закончил князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.
– Не правда ли? Не правда ли?
– вскричал генерал, засверкав даже глазами от удовольствия.
– Мальчик, ребенок, не понимающий опасности, пробирается сквозь толпу, чтоб увидеть блеск, мундиры, свиту и наконец великого человека, о котором так много накричали ему. Потому что тогда все, несколько лет сряду, только и кричали о нем. Мир был наполнен этим именем; я, так сказать, с молоком всосал. Наполеон, проходя в двух шагах, нечаянно различает мой взгляд; я же был в костюме барченка, меня одевали хорошо.
– Без сомнения, это должно было его поразить и доказало ему, что не все выехали, и что остались и дворяне с детьми.
– Именно, именно! Он хотел привлечь бояр! Когда он бросил на меня свой орлиный взгляд, мои глаза, должно быть, сверкнули в ответ ему: "Voilа un garзon bien eveillй! Qui est ton pиre?" Я тотчас отвечал ему, почти задыхаясь от волнения: "генерал, умерший на полях своего отечества". "Le fils d'un boyard et d'un brave pardessus le marchй! J'aime les boyards. M'aimes-tu petit?" На этот быстрый вопрос я также быстро ответил: русское сердце в состоянии даже в самом враге своего отечества отличить великого человека!" То-есть, собственно не помню, буквально ли я так выразился… я был ребенок… но смысл наверно был тот! Наполеон был поражен, он подумал и сказал своей свите: "я люблю гордость этого ребенка! Но если все русские мыслят, как это дитя, то…" он недоговорил и вошел во дворец. Я тотчас же вмешался в свиту и побежал за ним. В свите уже расступались предо мной и смотрели на меня как на фаворита. Но все это только мелькнуло… Помню только, что, войдя в первую залу, император вдруг остановился пред портретом императрицы Екатерины, долго смотрел на него в задумчивости и наконец произнес: "Это была великая женщина!" и прошел мимо. Чрез два дня меня все уже знали во дворце и в Кремле, и звали "le petit boyard". Я только ночевать уходил домой. Дома чуть с ума не сошли. Еще чрез два дня умирает камер-паж Наполеона, барон де-Базанкур, не вынесший похода. Наполеон вспомнил обо мне; меня взяли, привели, не объясняя дела, примерили на меня мундир покойного, мальчика лет двенадцати, и когда уже привели меня в мундире к императору, и он кивнул на меня головой, объявили мне, что я удостоен милостью и произведен в камер-пажи его величества. Я был рад, я действительно чувствовал к нему, и давно уже, горячую симпатию… ну, и кроме того, согласитесь, блестящий мундир, что для ребенка составляет многое… Я ходил в темно-зеленом фраке, с длинными и узкими фалдами; золотые пуговицы, красные опушки на рукавах с золотым шитьем, высокий, стоячий, открытый воротник, шитый золотом, шитье на фалдах; белые лосинные панталоны в обтяжку, белый шелковый жилет, шелковые чулки, башмаки с пряжками… а во время прогулок императора на коне, и если я участвовал в свите, высокие ботфорты. Хотя положение было не блестящее и предчувствовались уже огромные бедствия, но этикет соблюдался по возможности, и даже тем пунктуальнее, чем сильнее предчувствовались эти бедствия.
– Да, конечно… - пробормотал князь, почти с потерянным видом, - ваши записки были бы… чрезвычайно интересны.
Генерал, конечно, передавал уже то, что еще вчера рассказывал Лебедеву, и передавал, стало быть, плавно; но тут опять недоверчиво покосился на князя.
– Мои записки, - произнес он с удвоенною гордостью, - написать мои записки? Не соблазнило меня это, князь! Если хотите, мои записки уже написаны, но… лежат у меня в пюпитре. Пусть, когда засыплют мне глаза землей, пусть тогда появятся и, без сомнения, переведутся и на другие языки, не по литературному их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов, которых я был очевидным свидетелем, хотя и ребенком; но тем паче: как ребенок, я проникнул в самую интимную, так сказать, спальню "великого человека"! Я слышал по ночам стоны этого "великана в несчастии", он не мог совеститься стонать и плакать пред ребенком, хотя я уже и понимал, что причина его страданий - молчание императора Александра.
– Да, ведь он писал письма… с предложениями о мире… - робко поддакнул князь.
– Собственно нам неизвестно с какими именно предложениями он писал, но писал каждый день, каждый час, и письмо за письмом! Волновался ужасно. Однажды ночью, наедине, я бросился к нему со слезами (о, я любил его!): "Попросите, попросите прощения у императора Александра!" закричал я ему. То-есть, мне надо бы было выразиться: "Помиритесь с императором Александром", но как ребенок, я наивно высказал всю мою мысль. "О, дитя мое!
– отвечал он, - он ходил взад и вперед по комнате, - о, дитя мое!
– он как бы не замечал тогда, что мне десять лет, и даже любил разговаривать со мной.
– О, дитя мое, я готов целовать ноги императора Александра, но зато королю Прусскому, но зато Австрийскому императору, о, этим вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь в политике!" - Он как бы вспомнил вдруг с кем говорит и замолк, но глаза его еще долго метали искры. Ну, опиши я эти все факты, - а я бывал свидетелем и величайших фактов, - издай я их теперь, и все эти критики, все эти литературные тщеславия, все эти зависти, партии и… нет-с, слуга покорный!