Идиотка
Шрифт:
В декабре я улетела сниматься в Одессу. Это был мой первый творческий компромисс — роль дурацкая, сценарий дурацкий. К тому же пришлось играть работницу МВД — теперь я считала себя компетентной. «Лицо нацистки, на носу очки!» — так я решила свой образ. Кроме меня в этом «шедевре» снимались Наташа Андрейченко и Лариса Удовиченко. «Если облажаюсь, то хоть в компании с хорошими актрисами и красивыми женщинами», — успокаивала я себя. Тот факт, что я снова оказалась в Одессе, городе, связывающем меня с детством (мой отец работал когда-то на местной киностудии), подтверждал мою теорию перемен. Я специально сюда попала, чтоб набраться энергии, отметиться во дворах своего детства и проститься с ними. Отмечая с группой первый, второй, последний съемочные дни, я говорила новым знакомым: «Желаю счастья во всем, что у вас впереди, я буду о вас помнить, я люблю вас!» Я прощалась, прощалась, прощалась.
Новый год я встретила уже в Москве. Поразительная вещь: без пяти двенадцать ты еще отягощен всем своим багажом старого белья, а в пятнадцать минут первого уже гол, как младенец! В ежегодную алхимию смены старого новым очень хочется верить, а мне в тот год верилось особенно сильно. В первые дни января в компании с Ярмольником, Абдуловым и нашей общей приятельницей-американкой Микки я отправилась в гости, где обещали показывать новые фильмы на видео. Микки (от Мишель) работала в Москве, хорошо говорила по-русски и была в третьем поколении из семьи эмигрантов с Украины. Приглашая на вечеринку, а это был дом ее друзей, она предупредила: «Будут американцы из Института русского языка.
Мы пришли последними, в комнате уже сидели вперемежку русские и американцы. Что-то случилось с проектором, и вместо кино пришлось общаться, заедая коктейли печеньем. Было довольно тесно, и я нашла свободный уголок, приземлившись прямо возле Кевина, о котором говорила мне Микки. Он оказался немногословным молодым человеком, и я ерзала на стуле, не зная, что делать. «Ну вот, — мелькнуло у меня в голове, — села, теперь должна тащить из него каждое слово! Наверное, он плохо понимает, оттого и молчит». Американские студенты на первый взгляд отличались наивностью, «правильностью». Их эмоции были приглушены, и создавалось впечатление, что ты общаешься с детьми или недотепами. Но Сашка Абдулов, как всегда, отвлек все внимание на себя, стал развлекать, а за ним и Ленька Ярмольник подтянулся, и уже через полчаса все смотрели концерт в исполнении этого прославленного дуэта. Кевин оживился и начал хохотать, как-то очень по-детски заливаясь и краснея. «Это наши известные артисты, — пояснила я. — А вот у того, что повыше, сейчас в театре премьера — „Юнона и Авось“, про Россию и Америку». Расставаясь, Абдулов пообещал, что пригласит американцев на премьеру. Спустя несколько дней мне позвонил Кевин и напомнил о билетах в театр. Я взялась пойти вместе с ним в «Ленком». «У нас оказалось много свободного времени, так как в Москве никто не работает, все продолжают праздновать Новый год, и дней десять мы свободны от занятий», — сказал он мне при встрече. Как выяснилось, он говорил по-русски блестяще, с неуловимым акцентом, делая временами смешные ударения в словах (цв-е-точки, вместо цвет-о-чки, а также коньек-горбуньок). После «Юноны» мне пришлось взять над ним культурное шефство, потому что он продолжал звонить и проситься в театр. На каждом спектакле Кевин заливался веселым смехом по каким-то ему одному понятным поводам, и это придавало ему обаяния, не говоря уже о беззащитности, которая отличает всегда иностранцев в чужой стране. Однажды он робко улыбнулся и спросил: «Почему на меня никто не вешается?» Я удивилась: «В каком смысле?» — «Мне говорили, что в Москве на меня все женщины будут вешаться — они ищут американцев, чтобы уехать из СССР». Я его успокоила, что скоро начнут, подожди, затем поинтересовалась: «А ты мог бы жениться на русской?» Он поднял брови и непринужденно ответил: «Все зависит от обстоятельств, если нужно помочь, почему бы и нет?» Возвращаясь поздно вечером после спектаклей, он всегда шел провожать меня, при этом, если с нами была Микки или его студентки, он говорил, что их провожать нет никакой надобности, они привыкли быть самостоятельными. «Современные американки теперь все феминистки, они потеряли женственность, и наши мужчины не знают, что с ними делать», — описал он взаимоотношения полов, сложившиеся у него на родине.
Как-то раз мы вместе отправились в ресторан «Белград». Я взяла с собой школьную подругу, которая незадолго до того порвала со своим любовником и жаждала сменить настроение. Она была красивой брюнеткой в стиле «вамп» и сразу пригласила Кевина танцевать. Он согласился, но замешкался, полез в свою сумку и начал чем-то шуршать. Когда наконец они вышли в центр зала, я взглянула под стол — там стояли два резиновых бота на меху, ожидая своего владельца. «Какой трогательный, — отметила я, — взял с собой сменную обувь для танцев, как в детском саду». Моя подруга была в ударе и принялась напропалую соблазнять Кевина. Теперь ей хотелось все время проводить с нами, и при каждой встрече она старалась привязать его к себе. Застигнутая врасплох таким оборотом дел, я сказала Кевину, что он вправе отвечать ей взаимностью, не смущаясь моим присутствием. Он принял мои слова к сведению, однако не предпринимал никаких действий в нужном направлении.
Отправившись как-то со мной на Таганку смотреть «Мастера и Маргариту», Кевин оказался в затруднительном положении. Спектакль заканчивался позже обычного, а ему предстояло вернуться в общежитие не позднее двенадцати ночи, когда двери намертво запирались несговорчивыми старушенциями. Кевин явно не успевал досмотреть спектакль — возвращаться предстояло в Беляево, да к тому же городским транспортом. Мне стало жалко его, и я предложила заночевать у меня. На обратном пути он сетовал на наших старушек: «Почему у вас все советуют, что делать? Идешь, а тебе вслед кричат: „Надень шапку, милок!“ Оборачиваюсь, а там сморщенная такая сидит, я ее первый раз вижу, кто это? Почему она считает, что я непременно должен надеть шапку? Трудно представить, чтобы в Америке прохожие говорили друг другу: „Застегни куртку!“ или „Зашнуруй ботинки покрепче да вместо майки рубашку надень!“» Я сразу вспомнила до боли знакомые окрики: «Ишь как вырядилась, юбку подлиннее надо бы надеть!» Все, что казалось привычным и родным, вдруг приобрело черты абсурда. Не успела я отсмеяться над первыми наблюдениями американца в России, как он тут же подбросил мне новый повод для размышления. «Я тоже заметил, что у вас собак называют именами американцев: Чарли, Фанни, Джек, Долли. Впрочем, имена вообще вещь любопытная. Например, в Мексике очень модно сейчас женское имя Анна Каренина, причем „Каренина“ — это не фамилия, а второе имя, как Анна Луиза. Представляешь, — Анна Каренина Гонзалес!»
Уже дома, на кухне за чашкой чая разговор зашел о национальной кухне, и тут Кевин начал восторгаться маринованным чесноком и гурийской капустой, но больше всего комплиментов досталось скромным стеблям черемши, которая не растет в Америке. Непревзойденной экзотикой для американца стала вобла, особенно способ ее употребления — предварительное битье рыбешки об угол стола, затем вдумчивая дегустация соленых косточек — это казалось ему чем-то сюрреалистическим, за гранью добра и зла. «А как насчет питья одеколонов, а при случае — употребления зубной пасты в тех же целях?» — решила я добить белого человека. Но Кевин был подкованным славистом, он читал книгу Венички Ерофеева «Москва — Петушки», так что с крайними проявлениями русского характера был знаком по литературе. Затем мы стали хвастаться друг другу своими талантами. Начали с демонстрации возможностей индивидуальной мимики: «Смотри, как я двигаю левой бровью и ушами!» — «…А я могу языком достать до носа и высовывать его как ящерица!» По ходу дела выяснилось, что, обучаясь в колледже, Кевин пел в одном хоре с принцем Монако Альбертом — сыном голливудской звезды Грейс Келли. Однажды во время мирового турне хор был приглашен в королевство Монако и в честь этого был устроен бал. Кевин не растерялся и пригласил на танец королеву Грейс. «И она пошла!» — с завистью и восхищением воскликнула я. «Конечно!» — не без гордости заметил он. «Ну и как?» — продолжала я, не веря тому, что слышала. «Королева!» — вынес окончательный вердикт Кевин. На сон грядущий он предложил мне исполнить на выбор какой-нибудь гимн, сказав, что с этого начиналось выступление хора в каждой стране, поэтому он знает их навалом. «А какой у тебя любимый?» — полюбопытствовала я. «Польский, — улыбнувшись, ответил Кевин и запел: Ешьче Полска не згинева!» На такой оптимистической ноте я засыпала той ночью — с верой в будущее Польши, с гордостью за братьев славян, под звуки приятного американского тенора, обладатель которого не поленился вникнуть во все наши жизненные перипетии.
Утром раздался звонок телефона: «Пожалуйста Кевина!» — просил женский голос. Я позвала его к телефону и задумалась: кто же может ему сюда звонить? Вскоре выяснилось, что это моя школьная подруга
После первой близости я почувствовала, что влюбляюсь в него. При этом я не испытывала ни робости, ни приступов желания, которые чаще всего свойственны зарождающемуся чувству. На первый взгляд Кевин не принадлежал к «моему типу» — его сексуальность была мало ощутима при свете дня, что позволяло легко с ним общаться и быть на дружеской ноге. Такое со мной происходило впервые. Обычно я переживала влюбленность как болезнь, присутствие желанного мужчины подавляло меня, ввергало в омут переживаний. Это затрудняло сосуществование в общем пространстве, я смотрела на себя со стороны, контролировала каждое слово и жест, желая понравиться, привлечь. Так называемые «мачо», или сильные мужчины, обрекали меня в основном на роль ведомой женщины, которую желают, подавляют, ею овладевают, ее хотят… а когда не хотят, то оставляют или начинают хотеть другую, чтобы проще было оставить… эту. Поэтому личные взаимоотношения требовали чрезмерных усилий с моей стороны, заставляли пристраиваться к чужой индивидуальности в ущерб своей и заканчивались «ремонтно-восстановительными работами» собственного «я». В случае с Кевином я оставалась самой собой, целой и невредимой, с руками и ногами — и меня это радовало, но главное — это было совсем незнакомое состояние. Как хорошо быть непокалеченной, простой, ходить вместе в убогую булочную, спокойно молчать, не робеть перед интеллектуальным превосходством, не стесняться, что в доме два рассыхающихся от старости кресла, а у меня — припухшее от сна некрасивое лицо. А еще мне очень весело, что рядом со мной какой-то марсианин — он хихикает в театре, когда все молчат, цитирует Пушкина, которого знает лучше меня, сидит до первых петухов в дымной кухне с русским столом, полным винегретов и водки, и, что совсем уж странно, запоминает такие имена и фамилии, как Кокошкин Иван Станиславович и Алябьева Алевтина Витальевна! А к тому, что он все время поет: «Ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь…» — я давно привыкла. Как-то раз я обратила внимание, как он записывает что-то в свою тетрадочку. Оказалось, это были новые выражения, услышанные накануне в компании. Я попросила разрешения заглянуть в нее и обнаружила длинный столбик русского мата. Такого количества выражений, составленных из одних и тех же слов, я и представить себе не могла. Все глаголы на «ать» были выведены аккуратным мелким почерком. «Зачем это?» — спросила я. «Меня интересует все в русском языке, я же славист. Кстати, что значит „у-вай отсюда на-уй“? Услышав мое вдохновенное объяснение, он вопросительно поднял брови и задумчиво произнес: „Странно…“»
Четырнадцатого февраля, в День Святого Валентина, Кевин подарил мне цветы и открытку: «Будь моей Валентиной!» — и нарисовал большое сердце, пронзенное стрелой. Тема брака начала витать в воздухе, но подвело меня к этому почти мистическое чувство, которое я испытала. Собираясь как-то вечером пойти в гости, я стояла в ванной и красила ресницы. Кевин тем временем сидел на кухне и что-то внимательно читал. «Заговори с ним о браке, сейчас или никогда!» — прозвучало в моей голове. Я начала волноваться. «Что за черт, почему я должна с ним говорить? Сам скажет, если нужно!» — отмахнулась я от навязчивой мысли. «Нет, именно сейчас, ты без этого не сможешь сегодня вечером никуда пойти» — продолжал убеждать меня внутренний голос. Теперь у меня тряслись руки, я старалась перевести дыхание успокоиться и продолжить красить ресницы. Но ничего не получилось. Мне стало невыносимо оставаться в душной маленькой ванной, я несколько раз выходила, смотрела на Кевина и снова возвращалась. Он продолжал читать, не поднимая головы. «Кто это со мной разговаривает? Может, он меня гипнотизирует?» Мне начало казаться, что я схожу с ума. Выйдя очередной раз из ванной, я посмотрела на Кевина. Он поднял взгляд и спросил: «Да?» Я стояла как парализованная. «Нет, ничего». И снова направилась в ванную. Меня стало мутить, и голос тут же отреагировал: «Ты заболела, иди и скажи — сразу выздоровеешь!» Я снова оказалась на кухне. «Как мы будем дальше? Я хочу понять, ты думаешь о нашем браке?» — «Да, теперь думаю», — ответил Кевин. «Ну ладно, потом обсудим», — отмахнулась я и благополучно докрасила ресницы. Все покатилось как по маслу.
Уже в Америке я пойду к женщине-астрологу и спрошу о своем браке. Она сравнит наши звездные карты и скажет, что время моего знакомства с Кевином по астрологическим часам указывало на супружество. Мы познакомились третьего января 1982-го, а третьего января 53-го мои родители зачали меня в любви. Падал снег огромными хлопьями…
Глава 43. Американские горки, русская рулетка
«Я должен тебе признаться, что моя личная жизнь похожа на мыльную оперу», — сказал мне Кевин однажды вечером в момент взаимной откровенности. «А что такое мыльная опера?» — поинтересовалась я. Этот термин еще не был знаком советскому человеку. «Ну, это когда много пошлой мелодрамы», — пояснил он. Такой ответ меня позабавил — Кевин отнюдь не напоминал человека, обуреваемого страстями или провоцирующего любовные интриги. «Я не понимаю — почему?» — переспросила я. «Дело в том, что я влюбляюсь как в женщин, так и в мужчин. Я бисексуален, впрочем, как все мы, только в одних это подавлено, а в других — нет, все зависит от обстоятельств и случая». — «Ну что ж, это даже интересно», — сказала я бодро, придав лицу как можно более непринужденное выражение. И задумалась: в проблемах сексменьшинств я разбиралась плохо. Однако была наслышана, что среди них встречаются люди выдающиеся, чуть ли не гении. Можно даже предположить, что в их рядах ярких личностей побольше, нежели среди людей… банальной ориентации. Я мысленно вообразила благородное чело Петра Ильича Чайковского, а также Оскара Уайльда с бантом на шее. «А ты пассивный или активный?» — проявила я свою компетентность. Кевин засмеялся: «Это очень грубое деление, так нельзя определять каждого человека». — «Так кто тебе больше нравится, мужчины или женщины?» — допытывалась я, заинтригованная такой запретной темой. «Мне нравятся и те и другие. Так я устроен, и с этим уже ничего не поделаешь. Я заметил, что ты тоже обращаешь внимание в первую очередь на женщин, в тебе это есть, только бессознательно». Я возмутилась: «Конечно, обращаю, потому что они мои соперницы. Я отмечаю, кто красивее меня, кто лучше одет, это защита, если хочешь». Кевин опять улыбнулся с видом человека, понимающего больше в этом вопросе. «Ты просто так оправдываешь свою природную бисексуальность». — «Нет, конечно, — стала я вспоминать. — В детстве я любила своих подруг, особенно итальянку Фиореллу. Я могу представить любовь к женщине, но не желание с ней спать». «Между любовью к мужчине и женщине нет никакой разницы. Если любишь, хочешь соединиться, вот и все», — объяснял мне Кевин как школьнице. «Ну извини, большинство мужчин ужаснутся при мысли о физической близости с себе подобными!» — выразила я распространенную точку зрения. «Да, но чем агрессивнее они защищают себя от этой мысли, тем очевиднее, что это вытеснение их желания». — Кевин снова засмеялся. «Вытеснение, это что?» Я не понимала ни слов, ни смысла. «Ну, это фрейдистский термин: человек с детства подавляет свои инстинкты и влечения, загоняя их в подсознание, а они все равно просятся наружу, демонстрируя себя в снах и вообще самым неожиданным образом. Тот, кто дерзнул узнать, что у него вытеснено, тот свободен, а кто игнорирует свои подавленные желания — несчастен», — закончил свою лекцию Кевин. «А родители в курсе твоей личной жизни?» — спросила я через паузу. «Нет… Возможно, догадываются, знает сестра. Я и сам долго не мог разобраться, а потом признался самому себе, что это так. У нас говорят о человеке, который открыто заявляет о своей сексуальной ориентации, что он „вышел из клозета“ или темной комнаты, — это идиоматическое выражение. Сидеть слишком долго в „клозете“ — стыдно и вредно. Но в СССР нельзя этого сделать, за это посадят».