Идиотка
Шрифт:
Случались и другие накладки, коренившиеся в моих культурных установках и воспитании. Не забуду, как, усевшись смотреть телевизор в компании тех же Поля и Клодии, все долго выясняли, что будем смотреть — фильм Бергмана (кажется, «Змеиное яйцо») или комическую английскую группу «Монти пайтон». К моему сожалению, супруги настояли на комиках, вызвав тем самым мое тихое негодование: «Как можно предпочесть кого-то Бергману?» Поль и Клодия были просто обязаны выбрать психологическую драму, а не дурацкий, на мой взгляд, хохот. Это было, конечно, типично советское, интеллигентское восприятие дурного и хорошего вкуса, табу на легкомыслие в искусстве и какая-то патологическая тяга к печали и самоуничтожению, от которой американцы себя ограждают. Я еще не понимала, что демократия и плюрализм — взаимосвязанные вещи и что оппонента можно и нужно просто терпеть, а не обязательно уничтожать.
Хуже всего дело обстояло с моим собственным юмором. Он оказался фактически непереводим. Это открытие я сделала в первые же месяцы пребывания в стране. Самым сильным проколом были мои попытки острить в приличном кругу родителей Кевина. У них была приятельница, известный хирург-косметолог. При знакомстве со мной эта холеная дама сказала, что если мне понадобится ее помощь — что-нибудь подрезать, отрезать, исправить — она к моим услугам. Я поблагодарила, сказав, что все у меня в порядке, впрочем… тут я сделала маленькую паузу, наклонилась к ее уху и произнесла так, чтобы
Я, конечно, подливала масла в огонь своим несовершенным английским или же незнанием тех «кодов», которые заключены в звуковых и мимических реакциях каждого народа. Так однажды я насмешила благочестивую компанию родственников мужа в самый неподходящий для юмора момент. Речь зашла о внезапной трагической кончине их общей знакомой, и я, решив выразить соболезнование и продемонстрировать свое понимание предмета разговора, после кульминационных слов рассказчика«…и она умерла!» — в полной тишине произнесла: «Упс!!!» В этой ситуации данное восклицание было также не к месту, как русское «Бодает!» или французское «О-ля-ля…». Но я в тот момент не видела никакой разницы, а потому и вызвала смех всех собравшихся, несмотря на трагичность момента. Поль и Клодия, услышав эту историю, еще долго посмеивались надо мной, предложив на выбор выражения типа «бабум!» или «рьюу — ху!» — мало ли, кто-нибудь ногу сломает, попадет в аварию, да вообще случится чего — авось пригодится.
Противоречия двух культур были настолько «аховыми», что человек, пойманный в их капкан, автоматически становился эксцентриком — хотел он этого или нет. В письмах к родственникам я делилась нюансами переживаний, отсылая своеобразные трактаты в Москву о России и Америке. Иногда даже в стихотворной форме:
У нас снегобаба, У них снегомужчина! Вот в этом загвоздка, Загадка, причина… Мы едим кашу, Они корнфлекс, У нас стихи в рифму, В Америке — без… Когда потрясенье, Они кричат: «Вау!» Когда удивленье, Тогда у них: «Упс!» Если им больно, они скажут: «Ауч!» И «Ай эм эфрейд!» — Когда надо: «Боюсь». У них были хиппи, теперь у них панки. У нас есть Джуна, цыганки-гадалки… Во всем разногласье, Что за чертовщина? Роднит, впрочем, Дьявол — Он родом — мужчина!Итак, я вновь отрабатывала карму Элизы Дулиттл — казаться нелепой и смешной, попадающей впросак простофилей, но где, как не в чужой стране, эта роль наиболее естественна? И коль скоро ожидает счастливое продолжение героини Бернарда Шоу — все хорошо. Другое дело, если состояние блаженного неведения пожизненно… А может, это все-таки признак особой одаренности натуры?
Как и полагается Элизе Дулиттл, меня водили в театры смотреть знаменитые мюзиклы на Бродвее. Это была «Эвита», «Шахматы», «Линия хора». А также драматические представления «off Broadway».
Малюсенькие зальчики на сорок или сто человек, в которых шел незнакомый мне по нашему театру репертуар: Беккет, Сартр, Камю, были далеки от моих представлений о месте священнодействия. Помню, во время одного из таких просмотров меня поразил вид таракана, бегущего прямо перед моим носом по спинке стула впереди сидящего зрителя. Бывший житель советской империи, я глазела на таракана, как будто передо мной был динозавр — и это то немногое, что свидетельствовало о моем происхождении. Пышное слово «Бродвей» в моем сознании (и даже с приставкой «оф») никак не ассоциировалось с запустением, полуподвальными помещениями и малой посещаемостью. Впрочем, советский академизм и гигантомания нашей эстетики, повлиявшие на восприятие драматического театра, не являются эталоном настоящего, живого искусства, а может, даже наоборот. Между тем как бродвейские мюзиклы вполне соответствуют понятию «зрелище для масс». Желая как-то угодить бывшей советской актрисе, друзья Кевина старались подыскать для меня книги по профессии. Каждый раз, оказавшись в книжном магазине, кто-нибудь из них манил меня пальцем в дальний закуток и, подведя к полке с книгами о театре и актерском мастерстве, восторженно предлагал: «Лена, это для тебя, выбирай!» Я автоматически проводила пальцем по корешкам со знакомыми и незнакомыми фамилиями, а дойдя до Станиславского, потупляла взгляд и вежливо ретировалась к другим полкам — с книгами по психологии, массажу и паранормальным явлениям. Наверное, это производило странное впечатление на друзей — что ж за актриса такая? — Но я была не в состоянии даже подумать о том, чтобы вновь заняться актерством — настолько сильное отторжение вызывало во мне то, чего я перебрала в Москве.
Случилось так, что осенью 1982-го, вскоре после моего приезда в США, в Нью-Йорке демонстрировался фильм «Сибириада». Кажется, он шел в кинотеатре на 52-й улице… В газете «Нью-Йорк таймс» был анонс картины и моя фотография. Ах, сладкие мечты о славе русской актрисы на Западе! Эта маленькая фотография — все, что могло бы польстить моему тщеславию, терзайся оно от безвестности. (По странной особенности все ретроспективы фильмов Кончаловского обходили стороной «Романс о влюбленных» и в Америке, и в Париже… Видно, по мнению отборщиков, это была чисто русская, вернее, советская картина, которая сделана для внутреннего пользования. И любовная коллизия в ней, наверное, тоже «внутренняя», не для постороннего глаза. Жаль, если этот фильм кому-то не угодил, однако это лишило моих западных друзей возможности увидеть меня на экране в большой роли.) Андрон, приехавший в Нью-Йорк специально на премьеру, пригласил меня с Кевином на просмотр. Мы собрались и поехали всей компанией, с Полем и Клодией. У входа в кинотеатр было такое же столпотворение, как и на наших премьерах в Москве. Меня затянуло в людской водоворот и повлекло в зал. По пути я увидела, как мимо меня в противоположную сторону плывет голова Андрона. Встретившись со мной взглядом, он расплылся в сладко-печальной улыбке, как будто промолвил: «Ленок, вот мы и свиделись в Нью-Йорке!» Дальше читать его мысли я не смогла и, приветливо улыбнувшись, отправилась искать свободные места. Наконец все расселись, погас свет, и побежали титры, а потом и сцены трагикомичной российской эпопеи. Не знаю, кто в этом зале, кроме Кевина, смог понять и оценить то, за что радели непоседливые Устюжанины и в чем с ними не соглашались Соломины, знаю одно: показывать свою картину неизвестному зрителю — большая смелость вообще, а показывать американцам трехчасовую ленту о нашей нерасторопности, невежестве и вере,
После просмотра Андрон пригласил нас остаться на коктейль. Поднявшись на лифте в просторный полупустой зал, который здесь называется студией, или лофтом, мы с Кевином принялись раскланиваться с гостями. Среди пришедших была и Лив. Та самая, что смотрела с фотографии на комоде, как я забираю вещи с Николиной Горы… Пардон, совсем забыла — знаменитая Лив Ульман, главная героиня фильмов Бергмана, великая актриса. Ее сопровождал грузный широкоплечий мужчина с густой копной черных волос. Очевидно, он ревновал ее к этим людям и к этому событию, пытался все время увести, но она останавливала его, по-царски диктуя ему что-то властными долгими взглядами типа «сидеть, еще рано!». Я обратила тогда внимание на удивительную мимику этой женщины: ее лицо вдруг становилось абсолютно асимметричным, как если бы одна половина задавала вопрос, а другая ей отвечала — впечатление это производило поразительное! Утихомирив своего спутника, она стала искать глазами Андрона, который суетился, принимал комплименты и выслушивал критику. В какой-то момент он обратил всеобщее внимание на нас с Кевином и предложил выпить за счастье молодоженов. Но выпить было нечего, странным образом на столе не оказалось ни вина, ни шампанского, — то немногое, что было, уже выпили, а другого не успели поднести. Растерялся и сам Андрон, но тут же предложил поднять бумажные стаканчики с бульоном, который разливали половником всем желающим. Мы с Кевином потянулись было чокнуться, но осеклись — все-таки не шампанское в хрустальных бокалах, как-то неловко поцеловались — тоже вроде не к чему, после супа-то… так и остались стоять, окруженные собравшимися, раскрасневшиеся, словно два снегиря на ветке. Спустя еще некоторое время Андрон подвел меня и Кевина к Лив и представил нас ей. Я засмущалась и вскоре отошла в сторону, отошел и Андрон, который должен был уделить внимание другим гостям, а Кевин продолжал оживленно и даже кокетливо о чем-то болтать со знаменитой норвежкой. Но наконец мы собрались с силами и покинули общество «reach and famous», богатых и знаменитых, вышли на улицу и по пути домой, на Ривер-сайд драйв, долго молчали. На лице Кевина застыла счастливая улыбка, а на моем — знак вопроса. Я решила поделиться впечатлениями о «сопернице». «Все-таки она какая-то…» — начала было я. Но меня резко оборвал восхищенный голос супруга: «Божественная! Она просто божественная!» Его восторг вызвал у меня улыбку: «Ишь ты, и этот туда же!» Уже подходя к дому Поля и Клодии, Кевин вдруг что-то вспомнил и радостно проговорил: «Да, Лив просила передать тебе — в Нью-Йорке может быть очень одиноко, и если тебе когда-нибудь понадобится друг — найди ее». Жаль, что в Итаке, Мидлбери, Шарлотсвиле — всех городах, в которых мне предстоит жить до переезда в Нью-Йорк, не было своей Лив Ульман…
А на католическое Рождество мы полетели в Новый Орлеан, к родителям Кевина. Моим самым большим потрясением было то, что в конце декабря я могла искупаться в открытом бассейне возле дома и получить в подарок от отца Кевина белоснежный и благоухающий бутон магнолии, который он сорвал прямо с ветки. Ничего нет страннее для москвички — видеть, как в середине зимы распускаются цветы и зеленеет трава. Но не только. Видеть двухэтажный дом из розового камня с просторными спальнями и гостиной с камином, приусадебным участком и бассейном, который принадлежит двум немолодым людям — это тоже было непривычно, особенно когда где-то есть Москва с пока не существующей там частной собственностью. Родители Кевина принадлежали к привилегированной прослойке upper-middle — верхушке среднего класса. Его отец — Мерфи — был вице-президентом адвокатской компании, а мать — Бетти — домохозяйкой. О том, какой у них статус, или попросту говоря — «богатые они или не очень», я не имела реального представления, даже увидев их собственность. Кто его знает, может, в Америке так положено жить каждому? На мои прямые вопросы Кевин отвечал уклончиво — он утверждал, что и сам никогда не мог точно сказать, сколько у его родителей денег. (Помню, как один из моих друзей просветил меня на этот счет, правда, уже после моего расставания с Кевином. Заведя разговор о собственности в Америке, я поинтересовалась: «Если у родителей моего бывшего мужа восьмиспаленный летний дом в Северной Каролине и небольшой участок леса — они как?» У друга вытянулось лицо, и он переспросил: «Сколько спален?» Я послушно повторила: «Ну, не таких больших, но целых восемь!» — «Джи-и-и!!! — протянул мой приятель. — Элейна, да они богачи!» Мы с ним долго потом сидели молча в темноте его маленькой нью-йоркской квартиры, глядя на вспыхивающие огни небоскребов.)
В Новый Орлеан мы ехали не только для того, чтобы провести время у родителей, но и по матримониальному поводу. Здесь мы собирались справить вторую свадьбу, ее американскую версию — римейк. Кевин спросил меня, нужно ли нам это, но если мы все-таки хотим, то родители готовы устроить для нас вечер с оркестром и ужин. Не долго думая, я согласилась, преследуя чисто утилитарные цели. Я понимала, что свадьба означает подарки, и коль скоро я приехала к Кевину в дом без приданого, то пусть хоть это станет моим вкладом: вот так, с миру по нитке, вернее, по серебряной ложке или вазе, и наберем целый сервиз. (И я оказалась права — от серебра ломился стол!) Еще более серьезный вопрос встал о венчании. В подтверждение высшего смысла заключенного нами союза мы решили пройти и через это таинство. Была заказана служба и священник из православной Сирийской церкви. Русского храма не оказалось поблизости, поэтому пришлось воспользоваться помещением Епископальной церкви. Мне сшили на заказ платье цвета чайной розы, сплели из белых цветов венок, а Кевин облачился во фрак с бабочкой. Третьего января мы предстали перед священником и двумя сотнями гостей — представителями новоорлеанского света, многочисленной родней Кевина и нашими друзьями — Полем, Клодией и другими. Во время церемонии венчания произошла заминка — я никак не могла надеть на палец мужу золотое кольцо. Священник видел мое волнение и замешательство, а мне казалось — уже тогда понимал, что именно невеста является слабым звеном в этом браке и если кто и начнет ломать, а не строить, так это она. Собравшихся в церкви гостей, в свою очередь, удивило, что священник постоянно произносит имя некоего «Джона». На самом деле это было имя Кевина, которое ему дали при крещении. После церкви состоялся праздничный ужин. На вилле каких-то знакомых родителей Кевина, в арендованном гигантском зале было накрыто несколько десятков столиков с вазами желтых, белых и голубых цветов — мой выбор. Нам с Кевином пришлось долго стоять у входа и пожимать руку каждому гостю, выслушивать поздравления и имена, которые тут же вылетали из головы. По окончании знакомства с приглашенными мы отпробовали свадебного торта. Этот многоэтажный торт — с маленькими куколками жениха и невесты на верхушке — обязательный атрибут здешних свадеб. Жених и невеста должны кормить тортом друг друга, обязательно кидаться его кусками и пачкаться в креме. По американской традиции оставшуюся часть свадебного торта кладут в морозилку и хранят до следующего юбилея. Проделав все, что от нас требовали традиции двух разных культур, мы с Кевином очень быстро напились шампанского и буквально рухнули на стулья возле отведенного для нас маленького столика. Венки уже давно съехали набекрень и у меня, и у моего мужа. Я отвернулась от него, подперла подбородок кулачком, как на завалинке, и принялась о чем-то болтать с Клодией, для удобства сняв под столом новые туфли на каблуке. Голова кружилась под балалаечный перебор — специально в мою честь музыканты исполняли вальс из фильма «Доктор Живаго».