Идиотка
Шрифт:
Аленка, с волнением наблюдавшая за моим поведением, взволновалась не на шутку. Она взялась в который раз образумить меня, а заодно призвала исполнять свои обязанности перед маленьким питомцем — Кисой. Не забуду комичную историю, когда мы с ней понесли Кису к ветеринару. Конечно, идея принадлежала Барановой, а меня она взяла за компанию, чтобы проветриться. Придя к ветеринару, она долго с ним беседовала, задавая всякие вопросы, показывая Кису, которому сделали прививку, а я молча сидела в сторонке. Вдруг врач спрашивает, указывая на меня: «А это кто?» Аленка вздохнула и говорит: «Это, собственно, и есть мама Кисы, она сама не в лучшем состоянии, а я только помогаю, вроде мачехи!» Врач пожал плечами и выписал для Кисы какие-то рецепты. Мы вышли на улицу и направились к дому, благо было недалеко. Аленка отчитала меня, сказав, что я должна проявлять активность и заинтересованность в судьбе моего животного. Я пообещала исправиться. Так вот, мы идем — она впереди с Кисой на руках, а я плетусь в нескольких метрах сзади. Навстречу идет какая-то парочка. Поравнявшись с Аленой, они остановились и говорят, глядя на Кису: «Ой, какой хорошенький котик, красавец!» Затем постояли, словно он должен был им что-то на это ответить, и, ничего не дождавшись, пошли дальше. Поравнялись со мной. «Мяу!» — произнесла я звонко и очень похоже на Кису. Они прошли мимо, словно так и полагалось. А Баранова в испуге оглянулась и посмотрела на меня. «Я решила исправить впечатление», — объяснила я ей. Но она покачала головой: «Ленусик, меня серьезно волнует твое психическое состояние!» Приблизившись к гудящей от
На нервной почве у меня начались какие-то загадочные боли в области живота, которые в результате привели меня в больницу. Оказалось, что это были камни в почке. Отлежавшись пару недель в палате интенсивной терапии, я стала на один микроскопический минерал легче и выписалась, похудев вдвое. К сожалению, из-за этого я упустила возможность работы в театре. Сам Юрий Петрович Любимов готовился ставить в Вашингтоне «Преступление и наказание». Не помню, как он нашел меня, однако предложил попробоваться на Соню. Роль спасительницы Раскольникова мне тогда была очень кстати, и я готовилась — учила текст по-английски. Смотреть меня должна была Зельда Фичендлер — главный режиссер театра «Арина Стэйдж». В этот момент я как раз попала в больницу. А когда выписалась, восемь дней пролежав под капельницей без еды, — узнала, что пропустила показ и кого-то уже нашли. Я все-таки позвонила в театр и объяснила ситуацию. Мне пошли навстречу и устроили внеочередной показ. Но я была так слаба, что читала текст невыразительно и не произвела впечатления. К тому же на роль уже была утверждена актриса, мне просто оказали любезность. Я расстроилась — к отказам я не привыкла. Знакомые успокаивали меня. Американские актеры говорили: «У тебя должно быть на ближайшие дни запланировано по пять-семь показов, тогда отказ пройдет незамеченным… нам все время отказывают, мы привыкли». А другой близкий друг, Тимур Джорджадзе — бывший москвич, режиссер по образованию — наставлял: «Дорогая моя, они — великие, всё делали ради роли, ложились подо всех, спали с самим чертом, если надо, обманывали, наставляли рога, это твари, но гениальные твари! Посмотри на Лоуренса Оливье и Вивьен Ли, на всех мировых звезд… монстры, ради карьеры готовы любого продать, потому что для них это главное! А ты?» Я любила ироничного Тимура — так и не знаю, зачем он это мне говорил, наверное, от досады… на жизнь! Он был мне замечательным другом… гостеприимным, приветливым, чутким. А потом с ним случилось это несчастье. «Мне поставили диагноз — рак!» — сообщил он как-то по телефону. — Вот тебе и бабушка-долгожитель в Грузии! Мы с Эдди пришли в кабинет к врачу, специалисту по раку, сели перед ним, сидим и слушаем. Он стал ходить перед нами и рассказывать о раке так, словно речь идет о первой любви! Такой молодой, упитанный, краснощекий и говорит с интересом, жестикулируя, делая паузы, взахлеб, можно сказать — с вдохновением. А мы сидим и слушаем… я и Эдди. Потом она спрашивает его: «Доктор, что нам делать?» А он отвечает: «Ничего!» Умирая и проходя химиотерапию, он звонил мне и делился наблюдениями — как может рассказывать только театральный режиссер… с подробностями. Потом он перестал звонить. Его не стало.
После больницы и пролета с Любимовым я провела какое-то время в Вермонте, у Кевина. Он знал о моем пошатнувшемся здоровье и предложил восстановиться на природе. «Спасает какого-то наркомана!» — объяснял он со вздохом любопытствующим друзьям. А спустя месяц я вернулась в город. Свое возвращение я ознаменовала переездом на другую квартиру, поселившись возле самого Колумбийского университета в небольшой комнатке. В своем дневнике (я завела его по примеру всех пишущих людей) я сделала запись: «Второй день в новой квартире. Как назвать ее? Анти-Бойд? Контр-Баран?» Теперь я часто печатала на машинке всякие соображения по поводу того-сего. Меня это поддерживало, а также придавало исторический, духовный смысл всему происходящему, переводя его в ментальный план:
Сердце откатилось. Остывает где-то. В себя, как в пролет лестницы, смотрю. Где то пальто, в которое можно носом уткнуться? Опять ты. Собеседник с твоим лицом. Твоим голосом отвечает. …………………………… Всякая точка похожа на глаз. Красное вино — на кровь. Нет правых и виноватых. Есть люди, по которым ты плачешь, С которыми смеешься и которых ты забываешь.Прошло уже несколько недель, как я не видела Бойда, мы с ним разошлись, и оба понимали это. Я начала потихоньку набирать силы. Пошла как-то пройтись по городу, забрела в район 70-х улиц — меня туда потянуло, словно магнитом — и вдруг вижу знакомую худую фигуру. Идет ссутулившись и смотрит под ноги, потом наклоняется, что-то разглядывает на тротуаре, снова разгибается и продолжает путь, глядя вниз. Меня словно током ударило: он ищет деньги. Он заметил меня, обрадовался, спросил, куда я иду. Я сказала, что у меня есть пара свободных часов. Он попросил меня сходить с ним в кафе перекусить. Оказалось, что он давно уже не держал крошки во рту и брел по улице в поисках монет под ногами. «Даже заглянул в мусорный ящик в поисках чего-нибудь!» — сказал он. «Это что — бедность?» — почему-то спросила я его. Теперь этот вопрос кажется мне идиотским, но тогда я никак не могла понять, что именно американцы называют бедностью. «Да, бедность, — ответил Бойд, окинув меня ироничным взглядом, — и я очень хорошо знаю, что это такое!» (К слову сказать, в Америке не принято прибегать к помощи родителей, только в крайних случаях.) Я накормила его и расспросила, что и как. Оказывается, он ушел из «Петрушки» и теперь работает в другом ресторане, типично американском, под названием «Гиглз». А в университете пишет работу. «Кстати, Элейна, — сказал он мне, — ответь — каков основной закон природы, ну-ка?» Я напряглась: «Воссоздавать!» Бойд хлопнул себя по лбу и, вынув ручку, записал это в блокнот. С того момента мы стали воссоздавать наши порванные было связи.
Прошла еще пара месяцев. Была уже зима. Наступил день, когда я решила, что забеременела. Это событие меня взволновало и обнадежило, я с трепетом сообщила о своих предположениях Бойду. Он обрадовался — в чем я и не сомневалась, так как знала, что он относится к тем мужчинам, которые хотят иметь детей. Мы договорились встретиться в кафе в семь вечера и обо всем поговорить. Придя на место свидания за полчаса, чтобы помечтать обо всем, что сулит мне новое положение, я принялась ждать, поглядывая на часы. Мое лицо светилось и губы складывались в улыбку. Но Бойд все не шел, и я начала волноваться, затем злиться, снова волноваться, и так поочередно сменялось мое отношение к отцу будущего ребенка. Просидев пару часов в одиночестве на пластиковом казенном стуле и куря сигареты одну за одной, в девять я наконец решила оторвать взгляд от окна, за которым автомобильными фарами и неоновыми огнями светилась улица. Я поднялась со стула, оплатив свои три бокала сухого и несколько чашек кофе, и пошла в направлении дома. Медея! Мне всегда хотелось ее сыграть. Самая страшная жертва, которую может принести женщина… Богу. Отказаться от детей — отказаться от жизни, бросив вызов мужчине. Нет, я ни от кого не отказалась, просто их и не стало, если они были. (Так и не знаю, было ли это моей фантазией или правдой, закончившейся фиаско на почве нервного стресса.) Бойд не пришел. Я отправилась домой и ждала там у телефона. Ночью я позвонила его другу и коллеге по новому месту работы. Тот предположил, что Бойд ушел за наркотиком. А вернее, за женщиной, которая доставала ему наркотик в тот вечер. Это была молодая девочка с кокетливым хвостиком, незадолго до
Ужас! Так ведут себя женщины, способные на все. А я и была в тот момент способна на все. Ночевать я отправилась к приятельнице, потому что боялась оставаться в доме одна. «Ты что? — сказала она, побледнев, после того как выслушала мою эпопею. — Тебя могут посадить за нанесение ущерба его собственности!» О том, что здесь судят за каждый неверный шаг, я и думать забыла. Н-да-а, в Америке не разгуляешься с нашими российскими страстями! Содеянное мной меня же и потрясло — я была в ужасе от своего желания мстить. Вернувшись через сутки к себе, я ответила на телефонный звонок. «Если через неделю ты все еще будешь на этой территории, тебе несдобровать. Я позвонил отцу, у него есть знакомые в Госдепартаменте, они тебя депортируют в Советский Союз!» — врал в трубку Бойд, как гадливый ребенок. Моя приятельница Нина Шевелева, знавшая по себе, как далеко заходит гнев женщины и воображение актрисы, вновь советовала: «Лучше уехать от греха подальше, в Вермонт, отдышаться… здесь тебе сейчас оставаться опасно!» Я всерьез задумалась — уехать из Нью-Йорка? Проснувшись в один из тех дней с простыней, обмотанной вокруг шеи наподобие петли, я не на шутку перепугалась: как четко работает подсознание! Как же я могла замотаться этой простыней, ума не приложу — но знак был дан вполне очевидный.
И я приняла окончательное решение. Позвонив Кевину, сказала, что если я останусь в Нью-Йорке, то я за свою жизнь не отвечаю, и попросилась какое-то время пожить у него. Он, конечно, согласился и даже выслал билет на самолет. Перед отъездом мы встретились с Бойдом. «Прости меня, я был очень зол на тебя из-за двери. Если бы я пришел чуть позже, краска бы засохла, и тогда ее ничем невозможно было бы отодрать. Я же квартиру снимаю… И за остальное, прости меня!» — говорил он в ужасе от самого себя. Я закивала головой, что все прощаю. «Я уезжаю, мне надо, я это точно поняла, вот сейчас от тебя иду звонить Кевину насчет билета, я точно иду!» — повторяла я, чтобы ни у кого, даже у меня самой, не было сомнений в том, что я это сделаю. Он вышел проводить меня, сказал, что все равно надо пройтись, купить консервы для Эзме. Дойдя до перекрестка, у которого нам надо было поворачивать в разные стороны, мы остановились. Я встала на цыпочки, поцеловала его в щеку: «Пока! Не грусти, ведь все правильно!» Он взглянул на меня печально и ответил: «Нет, не правильно, а о’кей!» Синхронно, как по команде, мы развернулись и пошли в разные стороны. Через несколько шагов я оглянулась — его задумчивая фигура удалялась вдоль тротуара, как вдруг его плечи дернулись и опустились вниз, словно на них упал тяжелый груз. Отведя глаза, я рванулась к первой попавшейся телефонной будке. «Вылетаю, встречай!» — кричала я Кевину в трубку. После чего отправилась в аэропорт, села на самолет и улетела.
Глава 60. Аспен
В мае в доме Кевина в Мидлбери раздался звонок. Я сняла трубку. Человек говорил по-русски и предлагал мне принять участие в создании спектакля по пьесе Чехова. Это был Лева Вайнштейн, с которым я до сих пор не была знакома, — актер, известный зрителю еще мальчиком по роли в фильме «Республика Шкид», по работе в театре «Современник», последователь и ученик Анатолия Васильевича Эфроса, сменивший впоследствии профессию актера на режиссуру. Так вот, он однажды взял и уехал жить в Америку. Говорят, первые годы он страшно бедствовал, работал кем угодно, даже открывал дверь, будучи швейцаром, пока не получил предложение переехать в Вашингтон и стать радиожурналистом. Тогда его жизнь наконец вошла в колею — интеллектуальный труд, относительное благополучие. Однако Лева был человеком талантливым и по призванию принадлежал театру. Оттого, видимо, и организовал в Вашингтоне актерскую студию. Теперь он нашел возможность поставить пьесу Чехова «Дядя Ваня» в летнем театре города Аспена, в штате Колорадо. Мне он предложил сыграть Соню. Я поблагодарила и сказала, что подумаю.
За эти месяцы в Мидлбери я освоилась и наладила свой режим. Работала официанткой в мексиканском ресторане «Амигос». Работа была шумной, особенно когда по вечерам приходили студенты и пили пиво огромными пол-литровыми кружками. Поднять такой поднос, с заказом на семь человек, невозможно без предварительной подготовки. Однажды я вылила-таки все содержимое подноса на пиджак одного розовощекого бейсболиста в кепке… Весь стол смерил меня надменным взглядом, парень — жертва моей нелепости — многозначительно поднял бровь, затем хихикнул и потребовал другую порцию… и все. Но больше всего страдали мои уши — студенты, пришедшие пить пиво, орут так, как никто другой нигде в мире. В свободное от «Амигос» время я печатала на машинке всякие мысли и стихи по-русски и по-английски, считая, что работа официантки помогает наблюдать за обществом, в котором я живу, и отвлекает от тяжелых настроений. И вдруг это предложение — ехать в Аспен! «Что такое Аспен?» — спрашивала я американцев. «Городишко маленький, но симпатичный!» — говорили все. Такой ответ звучал неубедительно. К тому же мне показалось, что роль Сони — это что-то стойкое, но заунывное. И я решила никуда не ехать. Лева перезвонил через пару недель. Я начала канючить: «Да я как-то не очень представляю себе Соню, вроде это не мое…» Я почти было отказалась, как вдруг он говорит: «Вы перечитайте, там у нее монолог в конце — это же истерика, надрыв!» Я поколебалась, решила перечитать, договорившись, что перезвоню и дам окончательный ответ через пару часов. А через неделю я летела в штат Колорадо и, глядя из иллюминатора на горные хребты, думала, что была бы самой настоящей дурой, откажись я от поездки, — такую красоту бы пропустила, не говоря уже о Сонином гениальном монологе.
Кроме меня, все остальные актеры должны были быть американцами, и играть надо было по-английски. Я принялась зубрить текст. Обнаружила, что с произнесением некоторых слов у меня большая проблема. Чуть поплоще вылетает из моих уст звук «Э» или «И» — сразу меняется смысл текста. Пришлось заняться дикцией с актером, исполнявшим роль Серебрякова. Выходили с ним на пленэр, залегали в высокой траве — подальше от посторонних — и издавали всякие странные звуки. Однажды он проникся ко мне особым трепетом и попытался поухаживать, но я резко его оборвала, впрочем, без злорадства: разморило человека, с кем не бывает. Дикцию он мне все-таки поставил, правда, были звуки и слова, непреодолимые для русского горла. Особенный хохот у всех вызывало то, как я произносила слово «счастье» и все его производные. У меня никак не получалось открыть рот должным образом, и дело тут не во мне, а в том, что у русских нет такого широкого звука, и это движение челюстью нам кажется противоестественным. А слова Сони в финальном монологе: «Что же делать, надо жить» — я произносила так, что слышалось: «Надо уезжать!» Если учесть, что по сюжету пьесы это происходит сразу после отъезда Елены Андреевны, Серебрякова да и самого Астрова, то смысл таких слов, произносимых Соней, прямо противоположен тому, что написано у Чехова: она призывает дядю Ваню терпеть и продолжать жить, как живут. И вся эта путаница происходила из-за звука «и» в слове «live» (жить) — он никак не получался у меня коротким, и звучало «leave» (уезжать). Со своей стороны, я много иронизировала над американцами, когда актеры спрашивали о своих персонажах: «Нет, ну все-таки, отчего они все так расстроены, ведь ничего особенного не происходит?» Русская хандра без явно выраженного повода им была напрочь непонятна. Правда, я сама в страхе думала, что ставить «Дядю Ваню» в городе Аспен, летом… для этого нужна особая дерзость.