Идиотка
Шрифт:
«Хочешь раскрою тайну? Бифштекс с кровью младенчески весел. Стол заготовлен на горизонте. А в горле полощется несколько песен», — мой ответ на поставленную проблему. Правда, когда-то я написала это по-английски, а теперь вот попыталась адекватно перевести. На тему «ресторан как человеческий театр» я могу добавить еще кое-что.
Лето 1988-го, после поездки в Лос-Анджелес. Идем мы с Аленой Барановой по Бродвею, проходим мимо русского ресторана «Самовар». Давай, думаем, зайдем! Так и сделали. Встретил нас менеджер Толя, усадил, накормил, а когда мы собрались уходить, сказал мне: «Лен, приходи работать, нам официантки нужны». Я усмехнулась, поблагодарила толстого и добродушного Толю за такое неожиданное предложение и пошла с Барановой дальше по Бродвею. Идем и смеемся: ну Толя удружил, наивная душа! Коренева — официантка в русском ресторане, на радость приезжей из Союза публике. Нет, ну я понимаю, где-то там у американцев, где меня никто не знает, а тут все свои. По крайней мере половина посетителей ресторана — приезжие актеры, писатели, министры, шахматисты, спортсмены, шпионы, кагебешники и все-все, кто урвал если не путевку, то командировку в свободный мир. Невозможно подставиться больше, чем ходить перед ними с подносом. Я посмеялась над Толиным предложением и забыла о нем. А ночью снова вспомнила. Лежу, ворочаюсь на кровати и вдруг ловлю себя на мысли: это тебе вызов — слабо пойти работать именно туда? Потому что пока я размышляю, кто как на меня посмотрит и что подумает, мне на самом деле надо жить и выживать. И пока я не заглушу в себе этот голос общественного мнения — лживого, трусливого и управляемого, — пока я не научусь его игнорировать, до тех пор я не освобожусь и буду проигрывать. Тем более что после того случая, когда я сидела в ванной
А вообще было презабавно. Доводишь свои движения до автоматизма, словно в танце, к столику, принять заказ, затем на кухню — его отдать, затем к бару — принести выпивку, затем опять в кухню — принести закуски и так далее. В перерыве стоишь и куришь. Курила я много, даже очень, но и много двигалась на ногах, и от этого мышцы стали крепкими. Зато когда вечером все схлынет и наступает тишина, возникает ощущение приятного расслабления, не зря прожитого бурного дня. И идти по ночному городу приятно — уже имеешь на него какое-то право, уже своя! Странно, но непосредственная работа с людьми и для людей приносит ощущение опыта, взрослости. Кажешься себе родителем, а посетители — детьми, капризными, злыми, крикливыми, порой сбрендившими, но детьми. Бывали случаи — просто обхохочешься.
Зашла как-то часа в три посетительница огромного роста и просит зарезервировать себе место на вечер. Продиктовала имя — Синди — и ушла. Мы все в недоумении: вроде в платье и шляпе, а говорит надтреснутым голосом, словно юноша в переходном возрасте. Дело ясное — это трансвестит. Я так близко никогда с ними не общалась, и у меня сердце в пятки ушло. Приходит Синди вечером, сменив розовое платье на лиловое, садится за столик и ждет, кто из официанток к ней подойдет. Возникла пауза — все переглядываются, никто не хочет обслуживать. Синди начала возмущаться, что никто не спешит к ней. Затем поворачивается ко мне и плаксивым тоном зовет: «Я же у вас записалась, что же вы?» Я в ужасе — у меня короткая стрижка «под мальчика», на ногах узкие брюки — рядом с Синди, которая говорит басом, я чувствую себя гибридом Маленького принца и Красной Шапочки, попавшим в лапы к гибриду Бабушки и Серого Волка. Подхожу к столику и, потеряв дар речи, смотрю на огромную руку с боксерским запястьем, затем на ногу сорок шестого размера в туфле на высоченном каблуке, и мне становится дурно. А Синди времени не теряет — глазки строит, ресницами хлоп-хлоп! Мне начинает казаться, что я попала в фильм ужасов, и я пытаюсь как-то определить свою особь в мире мутантов, так как общение с Синди, которая кокетничает и говорит басом, напрочь стирает все обычные критерии. Наконец я не выдерживаю, бегу на кухню и прошу кого-нибудь из девочек принять заказ у Синди. Она сидит одна в пустом ресторане, в то время как мы все сгрудились в коридоре возле кухни и перешептываемся, решаем, что делать. Наконец вместо меня идут ирландки с крепкими нервами. Но вскоре Синди закатывает сцену, очень напоминающую опереточную, со слезами поднимается с места и шумно уходит. Чем-то ей не угодили. «Она» или «он» со всеми своими ужимками и прыжками оказался такой яркой пародией на женские претензии, кокетство и истерику, что я с тех пор раз и навсегда зареклась устраивать сцены мужчинам.
А теперь история про вурдалаков и оборотней. Приходит как-то на обед посетительница — престарелая дамочка в шляпке и перчатках. Села, тяжело, астматически дышит. Я подхожу к ней, кладу меню на столик, называю блюдо дня и все такое. «Суп?» — спрашиваю я ее. Она кивает утвердительно. Я перечисляю: борщ, бульон. Она поднимает на меня свои карие, немного мутные от катаракты глаза, затем делает знак пальцем, чтобы я наклонилась, и говорите расстановкой: «Только не борщ! Знаете, почему я не люблю борщ?» Я говорю, что понятия не имею, почему она не любит борщ. Она делает страшные глаза и буквально шипит: «Потому что он мне напоминает кр-р-ровь!» По моей спине побежали мурашки, но я приняла заказ. После десерта полагается спросить: «Что-нибудь выпить?» Я спрашиваю ее, и тут она с безапелляционным видом произносит: «Кровавая Мэри!» Но на этом история не закончилась. Когда дамочка-вурдалак закончила обед и стала расплачиваться кредитной карточкой, наступил апогей этой абсурдной чернухи. В графе «фамилия» значилось «Bat». Что в переводе означает «летучая мышь». А как известно, летучие мыши пьют кровь, являются символами вампиризма и перевоплощением Дракулы. Во как! Вы что-нибудь поняли? Я тоже.
Глава 65 Терапия. О Боге и Вселенной
На одной вечеринке я познакомилась с врачом-психотерапевтом. Он был приятелем моего друга по прозвищу Лимончик. Мы разговорились, и я спросила психотерапевта: «Сколько времени должно пройти, чтобы человек забыл любовную травму? Я вот уже восемь месяцев стараюсь побороть страх перед тем, что со мной произошло — это много или мало?» Он ответил, что для кого как: для одних восемь месяцев мало, а для других и восьми дней достаточно. Он предложил меня проконсультировать, добавив, что вообще терапия требует более длительного контакта, но раз я его так прошу, то он не может мне отказать. И мы договорились на несколько сеансов. В назначенное время я пришла к нему домой, где он иногда принимал клиентов. Мне показали квартиру, в которой мое внимание привлекло множество свисающих с потолка шаров разного цвета и размера. «Это планеты, я делаю их из материала типа папье-маше, у меня есть своя система и связанная с этим символика, но это сложно объяснить, — сказал улыбающийся терапевт, затем спросил: — Вам нравится?» Я не нашлась что сказать и утвердительно закивала головой: «Очень нравится!» А для пущей убедительности еще и задала пару вопросов о том, как он их делает и не падают ли они кому-нибудь на голову. Он на все вопросы ответил, я вежливо поулыбалась и села на диван. Наша сессия началась. Терапевт, которого звали каким-то польским именем, типа Ежи, принялся ходить передо мной взад-вперед, как маятник, а я рассказывала, что меня беспокоит. Говорила я много, а он мало, только изредка задавая мне вопросы. В основном свою проблему я обозначила как полную потерю критериев — хорошо-плохо, можно-нельзя, даже восприятие полов было для меня искажено — мужское и женское незаметно сливалось в одну аморфную особь. Я пожаловалась на отрицательные ассоциации и фантазии, которыми никогда прежде не страдала, что бы ни происходило в моей жизни. Когда я выговорилась, Ежи спросил меня о самоубийстве. Я изрекла мысль, которую где-то слышала: что наивысшее проявление человеческой силы — иметь возможность самому решать, быть или не быть. Первый сеанс на этом был закончен, и мы договорились о встрече через пару-тройку дней. Единственное, о чем Ежи просил меня — подумать на тему: что такое, по-моему, Бог и Вселенная. А также посоветовал провести эти дни в спокойствии и свести к минимуму общение с окружающим миром.
Полная разных ощущений после первого контакта с психотерапевтом, я пришла домой и принялась думать о том, о чем он меня просил: о Боге и Вселенной — что ему сказать в следующий раз? Вдруг зазвонил телефон. В трубке раздался радостный голос: «Ленусик, это я, Клаудио! Приехал из Вермонта на несколько дней, хочу тебя видеть!» Клаудио — в будущем замечательный актер и театральный режиссер — был жгучим бразильским красавцем, студентом школы Мидлбери, приятелем моего мужа Кевина и явно относился к людям нестандартной ориентации. «Ленусик, пойдем куда-нибудь, я так счастлив, что вырвался из Вермонта, у меня там была жуткая депрессия!» — тараторил в трубку Клаудио, предлагая встретиться и пойти в какой-нибудь бар. Я пришла в ужас — теперь, когда мне надо сидеть дома и думать о себе и Боге, меня зовут в бар, наверняка для геев, и называется это «Спаси меня от депрессии»! Я начала отказываться, объясняя это тем, что нахожусь на консультации у терапевта и должна сидеть дома и думать кое о чем серьезном. «Умоляю, Ленусик, мне так плохо, и я здесь совсем один, я чуть не повесился от тоски и гомофобии в университете, пойдем погуляем недолго». Делать было нечего: мне стало жаль Клаудио с его бразильской неприспособленностью к холодному англосаксонскому миру. Мы встретились, где-то посидели, он рассказал о своих переживаниях и желании поскорее уехать на каникулы домой, а затем в Калифорнию. Потом мы поднялись и пошли на поиски бара. Я веселила Клаудио, старалась развлечь его и себя. Так, вприпрыжку, мы подошли к какому-то заведению, у дверей которого стоял атлетического вида мужчина, одетый в кожу и цепи. Это был охранник. Виляя бедрами и подшучивая, мы с Клаудио
Перед тем как отправиться на следующий сеанс к психотерапевту, я серьезно задумалась над тем, что ему сказать о Боге и Вселенной. Я начала было что-то формулировать в своей голове, как меня осенила мысль: он хочет проверить, не страдаю ли я параноидальным бредом. Думает, что я сейчас начну гнать целые теории. Нет уж, лучше скажу, что это все сложно и не поддается моему пониманию, да так оно и есть.
Придя к нему в очередной раз, я стала объяснять с улыбочкой на лице, что скептически отношусь к его способности мне чем-либо помочь. Ведь я — актриса, привыкла иметь дело с режиссерами, а эти отношения строятся на игре, на обмане и в какой-то степени на самообмане. Так что меня трудно заставить не играть и трудно перехитрить. Ежи внимательно выслушал все, что я сказала. Затем предложил мне немного белого вина и стал задавать вопросы и записывать мои ответы на бумажку. Иногда он начинал что-то комментировать — например говорил, что лучше быть первым и мчаться на гоночной машине, чем плестись в хвосте на осле, затем поворачивался ко мне и спрашивал: «Не так ли?» Эти вещи были столь очевидны, что я молча соглашалась. Он по-прежнему ходил передо мной, как маятник, а я сидела. Только со мной вдруг стало происходить что-то странное — я чувствовала, что не контролирую свои ответы: хочу сказать одно, а вылетает другое. А то просто сижу и не могу произнести ни слова. Когда он задал очередной вопрос, я задрала голову и стала смотреть на одну из его планет, что свисала с потолка. Марс, кажется. Тут Ежи спрашивает: «Куда это ты так далеко смотришь?» А я вдруг как брякну: «Да на это говно смотрю, что висит у вас на потолке!» Сказала и замерла. Самой не верилось, что я произнесла такое, — я ж в прошлый раз хвалила его творчество, эти самые планеты! Ежи и виду не подал, а я притихла. Чувствую, что со мной что-то не так, раз я говорю какие-то неприличные вещи. Тогда он спрашивает: «Я просил тебя подумать о Боге и Вселенной, ты помнишь?» А я ему и отвечаю: «Конечно, помню, только мне нечего сказать на эту тему. Все это очень сложно». Ежи и это скушал. Затем предложил мне сесть в огромное кресло, типа зубоврачебного, и предупредил, что на счет «три» я закрою глаза, а потом по его сигналу — открою. Я действительно, к своему удивлению, сомкнула веки на счет «три», как от толчка. Ежи стал разговаривать со мной и рисовать в воображении всякие расслабляющие нервы картинки: пляж, песок, чайки, ветерок с моря. Я сказала, что меня такая идиллия раздражает. Он сменил картинку на кораблик, что плывет по морю и спешит домой. А на корабле капитан смотрит в подзорную трубу. Я начала улыбаться и говорить детским голосом. Немного поплакала, потом успокоилась, затем на счет «три» снова открыла глаза. Меня вдруг стал бить озноб, я вся съежилась. Говорить ни о чем больше не хотелось. У меня было ощущение, будто я долго спала. Ежи сидел за столом и что-то писал. «Холодно! — пожаловалась я ему. — И кажется, что я потеряла килограмм или два веса, какая-то слабость». Ежи сказал, что так и должно быть. «Ну как я вам?» — спросила я его снова. Он покачал головой — что все вроде получилось, как надо. «А что вы со мной сделали? Это гипноз? Очень похоже на экзорсизм — я в кино видела». Он посмотрел на меня и, нисколько не удивившись такому сравнению, ответил: «Да, чем-то похоже, в каком-то смысле это и есть экзорсизм. Но это не гипноз. Ты сама можешь научиться подобной технике, вроде расслабления, только очень глубокого расслабления, это очень полезно».
Договорившись о последней встрече, которая должна была проходить у него в кабинете на работе и была нужна, по его словам, скорее ему, чем мне, я попрощалась и, выйдя из подъезда, свернула налево. Но вдруг остановилась. Прямо передо мной на горизонте возвышался шпиль церкви. На фоне закатного неба отчетливо был виден крест. Я замерла и стала его разглядывать. Пересечение креста — вертикаль и горизонталь, сходящиеся посередине. Это и есть ответ на все вопросы, дошло вдруг до меня, формула сохранения себя, в противоположность растрачиванию энергии по периферии. Цельность — движение к середине, к соединению и пересечению всех линий, сходящихся в единой точке, которая есть сам человек. Только это гарантирует монолитность и сохранность конструкции. А не центробежные силы и линии, расходящиеся до бесконечности в разные стороны и образовывающие миражи. Это также модель Бога во Вселенной. Он один, а если его нет, то возникает центробежная сила, стремящаяся к дроблению, к разрушению. Если его нет, то отсутствует пересечение вертикали и горизонтали. Неужели вопросом о Боге и Вселенной врач меня к этому подвел? Я обрела зримый образ того, в чем заключалась моя ошибка. Не разъединяться на мелкие части, как матрешка, глядя на все четыре стороны, а стремиться к соединению в себе того, что получаю извне. Множества — бездонны, как пропасть, а Бог — один. На последней встрече я ничего не рассказала Ежи о своем открытии, но он и так остался доволен. С тех пор я никогда не задавалась сакраментальным и подлым вопросом: «А СТОИТ ЛИ ЖИТЬ?»
Глава 66. Бродский
Однажды в ресторане «Самовар» были поминки. Посетители, одетые в черное, были погружены в траур, двигались медленно и чинно. Они расселись за накрытыми столами и стали говорить речи потерянными голосами. Что-то ледяное повисло в воздухе, люди пили не чокаясь и отводили друг от друга заплаканные глаза. В какой-то момент один из них встал из-за стола, подошел к роялю и попросив наиграть ему мелодию, запел в полную глотку: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить…» Этим человеком был друг покойного — Иосиф Бродский. Отпевали Геннадия Шмакова. Он был известным театральным, а вернее, балетным критиком, талантливым и уважаемым человеком. Я его не знала, потому и сказать более о нем ничего не могу. Помню, что у Иосифа Бродского было стихотворение, посвященное ему — «Венецианские строфы (2)». Говорят, что они дружили и Бродский его очень любил. Впрочем, почтить его память в тот вечер пришло очень много народу, а среди них и Михаил Барышников с Иосифом. Они, к слову сказать, были хозяевами ресторана, его спонсорами, в компании с Романом Капланом и его женой Ларисой.
В тот вечер я не впервые видела Бродского, что называется живьем. До этого мы с Кевином однажды слушали его выступление на вечере в Вермонте. Я с трепетом внимала каждому слову, потому что любила его поэзию и читала ее еще в Союзе. Тогда на концерте меня поразило, что у него отсутствовала большая часть передних зубов, и тем не менее это не мешало его слушать. Вполне естественно, что он казался старше своего возраста. После его выступления я подошла к нему и передала пару слов по просьбе Миши Козакова на случай, если его встречу. «Миша просил вам передать, что читает вашу поэзию, и делает это очень даже неплохо», — сказала я ему. Ничего не отразилось на его челе, и он промолвил: «Да я и сам читаю, и делаю это тоже ничего!» Кевину он показался чересчур высокомерным. А я защищала его, объясняла, что все русские поэты ранимы и прикрываются высокомерием или маской мизантропии, но это только видимость. Однако Кевин остался при своем мнении. Теперь я получила совсем новую возможность разглядывать Бродского. Запев «Цыпленка», он сделал то, что мог сделать в подобной ситуации мой папа или какой-нибудь мой близкий друг — то, что понятно всем. Было в этом надрыве что-то залихватское. «Цыпленка» подхватили и другие, и вскоре поминки стали шумными, как это тоже часто бывает: в память о шумном человеке невыносимо молчать. После «Цыпленка» запели что-то еще и еще. Я подсела поближе к роялю и стала слушать. В какой-то момент все еще солировавший Бродский затянул: «Как боится седина моя твоего локона, ты еще моложе кажешься, если я около, седина стала белою, что с ней я поделаю, ты любовь моя последняя, жизнь моя!» Миша Барышников подпевал, а я млела, обожая эту тему — любовь с большой разницей в возрасте. Еще я очень люблю романс в исполнении Петра Лещенко: «Красивая, упрямая, вы сотканы из роз, я старше вас, дитя мое, боюсь своих я слез…» Когда я слушала Иосифа, мне вдруг показалось, что он поглядывает на меня, когда поет… Да, Бродский вполне вписывался в мое представление о мужчине, которого можно любить долго и сильно.