Идол

Каллихен Кристен

– Она кажется прекрасной женщиной.

Киллиан кивает, но не фокусируется на мне.

– Она умерла два года назад. Я всё еще скучаю по ней. Она вдохновила меня начать группу. Черт, она вдохновила всех нас ввязаться в это. Мы репетировали, а она слушала. Даже когда мы хреново играли, она хвалила нас, - он погружен в себя, а губы недовольно кривятся.
– Когда наш альбом стал платиновым, бабушка была первой, к кому я пошел повидаться.

Он прерывает рассказ и хмурится, глядя на поцарапанный кухонный стол. И невольно я протягиваю

к нему руку.

Когда мои пальцы касаются его, Киллиан поднимает взгляд.

– Она порхала по квартире, взращивая меня, сдувая с меня пылинки, готовя мне кофе и блинчики. Моя abuelita, - шипит он, наклоняясь вперед.
– Словно я был какой-то чертов президент или кто-то в этом роде.

Мои пальцы переплетаются с его холодными.

– Мне жаль, Килл.

Он держит меня за руку, но, кажется, не видит.

– Я сидел там, на ее старом диване Честерфилд, на который написал, когда мне было два года, пока она хихикала, и знал, что моя старая жизнь закончена. Я никогда уже не стану прежним. И не важно, чего я хотел, невозможно было провести грань между миром и человеком, которым бы я стал.

– Киллиан...

– Всё не так плохо, Либби. Я живу в мечте, - его губы кривятся.
– Но временами охуенно одиноко. Ты начинаешь гадать, кто ты и кем должен быть. Я думаю... дерьмо, знаю, почему Джакс не мог с этим справиться.

И только теперь он встречается со мной глазами.

– Я не хотел рассказывать тебе, кто я, потому что ты смотрела на меня, как на обычного парня.

– Скорее, как на занозу в заднице, - поправляю я, несмело улыбаясь.

– Ага, - произносит он нежно.
– И так тоже.

– Ладно, итак, я типа немного... твой фанат. Но всё еще считаю тебя занозой в заднице.

– Правда?
– беспокойство в его голосе, взгляде вынуждает меня снова сжать его руку.

– Мой папа был студийным гитаристом, - говорю я.
– Играл бэкапы для записей многих известных групп в девяностых, -Киллиан удивленно поднимает голову, но я продолжаю до того, как он успеет заговорить.
– Мама же пела на бэк-вокале. Так они и познакомились.

– Черт, это круто.

– Ага, они тоже так думали, - и я всё еще так считаю.

Солнце вставало и садилось для мамы и папы. Они были дуэтом, и радость наполняла меня. Музыка всегда была частью моей жизни. Способом общения. Тишина заполнила мир, когда они умерли.

Пустота угрожает поглотить меня. Я сосредотачиваюсь на настоящем.

– Дело в том, что папа всегда крутился среди известных людей. Он никогда не делал из этого события. Уважал их талант, хорошую работу и этику. Но однажды в студию пришел Дэвид Боуи, и мой отец буквально свалился со своего стула. И не смог спокойно играть, был слишком возбужден. Потому что Боуи был для него кумиром.

Киллиан посмеивается.

– Могу себе представить.

– Ты никогда не встречал ни одного своего кумира?
– спрашиваю

я.

– Многих, - признается он.
– Эдди Веддер был самым значимым. Думаю, я улыбался в течение часа, словно идиот. Он крутой чувак. Приземленный.

– Ну, так вот. Ты - мой Боуи, мой Эдди Веддер.

Начинаю отстраняться, но он несильно тянет меня за руку, так что я наконец вижу блеск в его глазах.

– Я нравлюсь тебе сильнее Эдди.

– Как скажешь, дружочек.

Но он прав. Я начинаю думать, что он мне нравится больше кого угодно.

Киллиан просит второй кусок пирога, пока мы сидим на полу, перебирая старые записи папы. Я решила больше не вести себя, как сумасшедшая.

Мы слушаем Джанго Рейнхардта, одного из любимых исполнителей папы.

– Ты знаешь, что он мог использовать только три пальца на левой руке?
– говорю Киллиану, когда мы склоняем головы над "LimehouseBlues".

– Один из величайших гитаристов всех времен, - говорит Киллиан, а затем вытаскивает еще один альбом из упаковки и кладет на ковер между нами. "Фиолетовый дождь". Теперь мы говорим об офигенно выдающемся гитаристе.
– Принц был монстром, таким... непринужденным, но с такой злобной душой.

Опуская голову на свою руку, я улыбаюсь Киллиану.

– Ты когда-то видел настоящий альбом?

Его темные брови изгибаются.

– Нет.

Моя улыбка становится шире, когда он вынимает пластинку из упаковки и его глаза округляются.

– Это же, на хрен, фиолетовый!

То, как его глубокий голос почти переходит на писк, вызывает у меня смех.

– Ага. У меня была такая же реакция, когда в восемь лет я нашла его. Папа так кричал на меня, когда поймал за тем, что я использовала пластинку как поднос под чай для моих кукол.

Киллиан осторожно засовывает фиолетовую пластинку в упаковку.

– Думаю, очень круто, что ты выросла в таком тесном контакте с музыкой. Моя семья оценила бы это, но не так восхищенно, как я сам.

Я угукаю в знак согласия, но печаль от потери держит мой язык за зубами. Жизнь превратилась в тишину с тех пор, как умерли родители. Слишком тихо. Я никогда на самом деле не думала о том, что повернулась спиной к обычной радости наслаждения музыкой, и о том, как сильно это повлияло на меня.

Я с головой погружаюсь в свои мысли и не замечаю, как Киллиан тянется к черной коробке, пока он не открывает ее.

– Нет, не...
– мои слова увядают, когда он поднимает потрепанную стопку бумаг.

Его взгляд бросается к первой страничке.

– Что это?

Убейте меня сейчас же. Просто заберите меня отсюда и застрелите. Жар разливается по моей плоти, словно удар сильного огромного кулака.

– Ничего. Просто каракули.

Я пытаюсь выхватить у него стопку бумаг, но парень с легкостью уворачивается от меня, одной, до ужаса длинной рукой удерживая мое плечо, приложив при этом не дюжую гребаную силу.