Идол
Шрифт:
И Лунев любил, да, всё-таки любил её такую.
Фройляйн Рита была хорошо подшофе, а потому позволяла всё больше говорить другим. Зенкин пользовался этим на все сто процентов: он беспрерывно нёс какую-то чушь, то и дело взмахивая бокалом. То есть, возможно, это было чушью только для слуха Риты, потому что больше половины слов она уже не разбирала. Ровно как и не помнила, по какому поводу они изначально решили разнообразить жизнь алкоголем.
Эталонный образ Риты немного мутился, его очертания слегка расплывались, совсем как полоски на стенах и тёмное пятно стола, который обыкновенно имел форму правильного
Она сконцентрировала взгляд на эталоне — буйной цветной картине, превратила его в маленькую статуэтку, идеальной в своей чёткости и неподвижности, но и этого оказалось недостаточно: статуэтка, какой бы идеальной она ни была, расплывалась перед глазами, — и Рита ужала её ещё больше, превратила в светящуюся точку — теперь уж разночтений не будет, вот за неё и надо держаться. Так же твёрдо, как всегда.
Всегда. Оставаться собой. В любых условиях. При любых обстоятельствах.
«Любой ценой», — подумала она не совсем к месту.
— Богинюшка! — болтал Зенкин. — Не останетесь ли на ночь? Ах, прошу вас!..
— Нет, — отрезала Рита. И добавила. — Я сегодня у Редисова.
Она специально старалась ограничиться короткими фразами и, по возможности, произнести их поменьше, чтобы случайно не сболтнуть чего-то не того. В изменённом состоянии сознания собственные слова и действия воспринимаются изменённо же: кажутся одним, а на самом деле — совсем другое. Думаешь, что ты всё ещё в рамках, а на самом деле давно за них вышел. Думаешь, что так и надо, так бы и поступил всегда, а на самом деле не простишь себе после.
Осторожно… По исхоженным ранее тропинкам… В десять раз осторожнее, когда сознание изменено.
Тут до Риты дошло, что уже довольно долгое время, пока она предавалась размышлениям, Бобров что-то говорил и говорил, кажется, ей.
— Bitte [4] , что ты сказал?
— Я говорю, — повторил тот с широкой пьяной улыбкой, — что ты за человек такой — сегодня с одним, завтра с другим… Знаешь, как такие женщины называются?
— Ich weiss [5] , - её просто неудержимо тянуло на немецкий. — Но ко мне это не относится.
4
В данном контексте — «прости».
5
Я знаю.
Бобров рассмеялся:
— Конечно, нет! Мы же все знаем нашу фройляйн Риту. Кто назвал бы её…
— Знаете!? — вдруг взорвалась она. — Что вы знаете!?
Туман в голове исчез. Вещи вокруг перестали расплываться, а напротив, приобрели неестественную чёткость и яркость. Будто внезапный прилив ярости наполнил их краской.
Резкая перемена в голосе фройляйн разом оборвала остальные голоса даже через пелену алкоголя. Все глаза с испугом воззрились на неё, когда она вскочила из-за стола, надавив на него расставленными пальцами.
— Что вы про меня знаете, болваны? — выкрикнула Рита. — Думаете, так глянул — и всё, ясно? Думаете, можно понять другого так
Зенкин успокаивающе протянул к ней руки:
6
Вы не можете меня понять! Нет, не можете!
— Фройляйн, фройляйн, тише, тише, не бейте казённую посуду.
Рита увидела, что она делает, поставила бокал и через секунду со вздохом села на место. Она подперла голову руками и уставилась в пол.
— Я только хотела сказать, что человек — сложное существо, — продолжила она спокойным и несколько уставшим тоном. — Я имею в виду, не человек вообще, с ним всё как раз ясно, а любой конкретный человек. Вы не увидите его глазами, он не увидит вашими. Его жизнь — только его, он с ней наедине, и понять, что он есть, никто не может.
— Сомнительно, — произнёс Редисов. Рита злобно выдохнула и уставилась на него.
— Да, мне тоже так кажется, — согласился с приятелем Зенкин. — А что скажешь про Вивика? В смысле, Вивитова? По-моему, чтобы рисовать такие портреты, нужно улавливать самую суть человека.
— Не знаю, — Рита недовольно скривилась. — Меня нарисовать у него не получилось.
— Почему же? — возразил Редисов. — Очень даже получилось. Твой портрет вместо тебя ставить можно — как есть, ты.
— Я там не похожа на себя, — бросила Рита небрежно, словно её это мало волновало.
Неприятность в том, что на самом-то деле портрет был очень похож. Не на то, конечно, как ощущала себя Рита, где уж им разгадать её загадочную натуру… Но, наверно, на то, как видели её окружающие.
Чёртов художник. Забрать у него портрет и сжечь.
Только оригинал-то останется — вот в чём проблема.
Машины неслись стаями оголтелых бесов. Они не останавливались ни на миг и не давали проходу. Центр будто кипел: красные полотна — за вспышки огня, медные трубы — за блестящие стенки котла, людские массы — за однородное варево, мелькающие тут и там фигуры в чёрной форме — за вулканы пузырьков, что появляются, когда варево кипит.
Слишком весело, и оттого жутко — так не бывает в природе. Так может быть только в неестественном, вздёрнутом положении, специально приданном извне. Так может быть только по заказу, прихотливо обретшему случайные формы.
Это был парад. Не по какому-то особому случаю — обычный парад в Его честь.
Или просто «парад» было наиболее близким словом, чтобы описать это.
Трудно было найти правдоподобную логику в происходящем. Оно походило скорее на авангардный спектакль или на галлюцинации под воздействием психотропных веществ. Слишком хаотично двигались фигуры. Цветной поток автомобилей — сквозь них с рычанием пронёсся чёрный ряд мотоциклов с госзнаками — алые цветы — гвоздики, или что это? — растёрты по наждаку асфальта. «Свободного места» здесь не оставалось: все фрагменты пространства были присвоены и приписаны поимённо. Оркестр вышвыривал раздавленные звуки в воздух, и воздух от этого метался, шарахался из угла в угол, от препятствия к препятствию. Чистое безумие бурлящего красного правило площадью.