Идол
Шрифт:
Это случилось час или два тому назад, и до сих пор агония не кончалась, до сих пор Рита билась на ложе, то затихая, то снова начиная метаться. Казалось, это длилось уже целую вечность, и двое свидетелей могли только безмолвно наблюдать, пока медленно догорала лучина, а за тонкими стенами протяжно выла синяя вьюга.
Фройляйн Рита исполняла свой последний танец. Судороги пробегали по её телу, которое выгибалось и падало обратно, руки извивались и производили замысловатые пассы, бредовый шёпот «Собой!.. Собой!..» срывался с губ. Иногда Рита затихала,
Казалось, все эти движения не были хаотичны, казалось, они подчиняются рисунку какого-то странного невиданного танца, призванного запечатлеть то, что не скажешь словами.
Вьюга выла за дверью, печальная и суровая метель, вой её не прекращался. В тусклом свете бледное лицо Риты резко очерчивалось, что придавало ей несомненное сходство с каким-нибудь драматическим персонажем. Рита опять забилась — так сильно, что свалилась бы на пол, не придерживай Лунев её за плечи. Изгиб, другой, напряжённое застывание — нет, она упала обратно на солому и на какое-то время перестала метаться, только тяжёлое дыхание вырывалось из горла.
Иногда в наборе несвязных звуков её бреда слышалось что-то немецкое, вроде «Ich bin nicht tot, nein, ich bin nicht tot!» или «Du darfst nicht!» [14] , но чаще всего — вновь и вновь, как девиз и катехизис: «Под пули — но собой, собой!»
Бесконечно долго. Это длится уже вечно, неужели столько же впереди? Казалось, эти метания, дрожание пересохших губ, это тяжёлое дыхание и бредовый шёпот никогда не прекратятся, и вечно будет тлеть лучина последним огнём, и вечно — плакать вьюга за деревянными стенами. Два безмолвных свидетеля навсегда замрут, созерцая танец-агонию.
14
Ты не имеешь права!
Лунев был почти уверен в этом. Исхода он не видел — никакого. Какой может быть исход? Какое продолжение?
Веки Риты дёрнулись, она уронила голову набок, прижавшись щекой к жёсткому ложу, судорожно мотнула головой, опустила на другую сторону. На миг неподвижна, она дышала открытым ртом и ничего больше не шептала, как будто её силы истощились полностью. Но нет — опять поворот головы, резкий выдох, всё тело выгнулось, встав дугой, напряглось до предела — снова опало.
Танец никак не мог завершиться. Ещё не всё.
Ещё несколько пассов руками — отчаянных, энергичных. Рита вновь забилась, силясь вырваться из рук, которые её удерживали. Упала на ложе. Теперь она металась совсем слабо, вновь и вновь ударяясь о настил, скорее, из-за остаточных спазмов мышц.
— Собой… Со… — тело её вытянулось в струну, замерло в предельном напряжении. Потом разом обмякло. Рита выдохнула и замерла без движения.
Минута. Две.
Движение больше не возобновлялось. Побелевшее лицо застыло, похожее на восковую маску.
Ещё
— Отмучилась, — тихо произнёс Семён.
Лунев по-прежнему стоял у изголовья, не шевелясь.
Он не верил, что она умерла.
71-80
Глубокая и окончательная заморозка. Зима, если она и раньше была зимой, теперь была собою несомненно и вступила в полную силу. Твёрдая и неколебимая линия горизонта пригвоздила верх к низу, синее к белому, серое к серому, и замкнулась.
Дуги синих холмов ряд за рядом убегали вдаль, ложились один поверх другого, чертили по пространству — бесконечно, бесконечно. Выл ветер, нагоняя нескончаемый снег. Позёмка скользила по бесцветному безмолвию.
Это память? Это забвение? Это последняя дань — забыть, чему, забыть и забыть.
Здесь только зима. Ничего не было. Ничего не будет.
Просто нечему быть, — кто это утверждал обратное? Кто сказал, что где-то живут, что нечто изменяется, пока течёт время? Кто придумал само время, если даже некому придумать?
Нет никаких перемен, и это так само собой разумеется, так последовательно: разве будет нечто меняться просто так, когда нет никаких причин? Незачем, не имеет малейшего смысла, любое изменение бессмысленно, а потому не имеет места. Подумать только, сдвинется ли мир хоть на йоту по прихоти случайности, — да никогда. Как вообще возможно?
И зачем передвигалась земля внизу, было непонятно, так или иначе, всё оставалось неизменно. Просто снег мельтешил — в сугробах и рытвинах. Просто осталось с давних пор.
Звуки не существуют, кроме неизменного гудения ветра. Оно постоянно — не кончается, потому и начинаться ему не надо. Без перерыва. Всегда. И ничего не бывает, кроме вязкого тянущегося движения, что ползёт куда-то. По остаточному принципу. Ему никуда не надо. На самом деле, никуда. Оно просто не успело остановиться, и никто не потрудился этого сделать за него.
Существование — почти то же самое, что несуществование, только с мутными пятнами по сторонам. Пятна блёклые, они слабо колеблются, как отблеск отражения на прозрачном стекле, еле заметный, может быть, вовсе незаметный даже: никто их не увидит, никто не поймает их на том, что они были. Их тоже почти нет, на самом деле, это просто ещё одно побочное колебание среды. Зачем-то оставшиеся отголоски. Кто и для чего их оставил? Бессмыслица какая. Куда проще было бы совсем без них.
Зачем отголоски, когда они ничего не дают и ничего не делают сами? Только создают слабое впечатление, что за границами есть что-то ещё. А там ничего нет.
Простор — это тоннель. Это длинный и узкий проход с далёкой точкой впереди, и движение по нему не составляет труда. В одном направлении идти не трудно: другого просто не существует. Нет альтернатив, нет судорожной необходимости выбора, нет больше никаких проблем. Это ничего не требует. Это просто заведённый механизм: его запустили, и он идёт.