Идол
Шрифт:
Сила инерции — сила единственная.
На ней держится мир. И не надо ему ничего больше. Он очень маленький на самом деле, этот мир. Он не больше прохода с просветом в конце. Границы не дальше стенок узкого коридора, без поворотов и впадин поверхностей — просто вперёд, длинно и прямо. Направления пространства, стороны света? О чём это? Просто ещё немного блёклых пятен, ещё несколько иллюзий звуков, что когда-то имели смысл. Неправда всё. Нет и не было никакого смысла. Просто случайные созвучия.
А жизни не бывает. Её никогда нигде не бывало, не было даже намёков и остаточных помех, которые можно было бы принять за некую «жизнь». Странное слово. Все слова очень странные.
Почему они что-то обозначают? Ведь
И они не могут существовать. Они — как звуки, а звуков, кроме ветра, нет. Да и вообще, ветер — это не звук. Это один из неизменных элементов существования, вечных и непрекращающихся. Это изначальный параметр, встроенный в самый этот мир, так же, как форма или размер.
Ветер — это как снег, как холмы, как тянущееся движение. Ветер — это навсегда, вечно и вечно. Вечно и вечно.
Всё, что есть, то вечно. Другого просто нет. А что же ещё: раз мир неизменен. Степь. Холмы. Снег. Ветер. Зима. Вперёд.
Горизонт неподвижен. Низ бесцветный, верх бесцветный, ничто одно не отличается от другого. Линия длинна и непоколебима — по всей протяжённости. Закрыта. Замкнута. Тверда. Неразбивна: единое.
И никого. Никто не живёт. Никому не дано и не надо.
И не трудно. Не холодно. Не страшно.
Некому.
Но всё же время протекало должным ему путём, вне зависимости от их ощущений и состояний, как и положено было ему течь, и лента пути вилась от посёлка к посёлку, только они этого не замечали.
Длинные ряды их тянулись по степям приозёрья, просто так или погружённые в вагоны. Линия двигалась непроизвольно, не по желанию, а по природе своей, и была при этом сомнамбулой. Безвольно они пропускали всё сквозь себя, не замечая при этом.
Объективная, общая для всего мироздания, всё-таки существовавшая жизнь текла мимо, параллельно железнодорожному составу, в котором их везли куда-то. Когда они пребывали в поездах вместо открытой степи, стук вагонов — мерное та-та, та-та; та-та, та-та– заменял им шум ветра: ведь он такой же бесконечный и непрерывный, просто другая вариация всё того же неотделимого от мира шума. Порой в сущее врывался ещё пронзительный неожиданный свисток — это далёкий, никогда не виденный ими паровоз провозглашал своё присутствие, возвещал в который раз, что железная сила влачит их помимо их воли и желаний — огромный железный титан, страшный и непонятный, такую мощь не одолеешь, и даже уговорить невозможно: он не для того, чтобы слушать, он — грозный и неумолимый. Когда свисток оглашал расстилавшуюся вокруг степь, им виделся жёлтый фонарь, прорывавший метель и темноту, с визгом несущийся сквозь ночь, и они пугались незримого врага, которого наделило непобедимостью их воображение.
И пока дремали они в окружении образов собственной дремоты, ночи и дни, дни и ночи сменяли друг друга, месяцы двигались медленно, по суткам, но они двигались, по мгновениям приближая весну. (Что бы ни означал странный звук «весна», но они ждали этого, с еле пробивавшейся сквозь дремоту тревогой, с едва различимым возбуждением на заднем плане. Это только и поместилось в узком тоннеле с точкой света далеко впереди).
Можно ли вынырнуть, выползти, выцарапать свою жизнь из глубокого омута, вырваться на поверхность и вдохнуть наконец? Можно ли посчитать себя по-прежнему одушевлёнными предметами и попросить, чтобы считали другие? Мы ведь можем жить, что бы ни случилось, какие бы тени ни накрыли нас, затмив всё вокруг и даже внутри нас самих? Пока нас не убили, мы можем жить? Только лишь жить? Скажите же, ответьте нам кто-нибудь, кто знает. Мы — нет.
Кто такие «мы»: люди ли, странные ли, бредущие строем существа,
Пока весна приближалась… Оставалось только ждать её, пусть бы и без надежды, без осознания, чего ты ждёшь. Только на этом слепом стремлении и оставалось держаться. Ждать. Ждать.
Ждать.
Неотвратимо и неизменно.
Время ведь не стояло на самом деле. Оно обещало перемены, ещё неясно, какие, но они не могли не произойти, если время двигалось. В ту или иную сторону, но они будут. И это увидится, при любом раскладе.
Они увидят это. Надо только дождаться.
Потеряв счёт станциям и поездам, ориентацию во времени и пространстве, память и планы, как прошлое и будущее, они застыли в ожидании. Статичные фигуры в потоке времени — вот они кто.
И уже сдвигалось, медленно сдвигалось что-то под покровами неясности и тайны, белыми, как степные снега. Верно, неостановимо, всё больше проявляясь, но всё так же неразличимо. Узнать бы, что это. Знать бы, чего ждать.
Иногда вокруг них даже возникали деревни — скопления маленьких деревянных домов: таких же деревянных, как бараки в открытой степи, только чуть больше, с окнами, и с покатыми крышами, которые углом вставали вверх. Это всё не было значимо. Немного не то же самое, раньше не встречалось, но и всё. Похоже, несколько новых элементов в окружающем ничего не меняли.
А ещё здесь жили люди. Люди — это такие существа, карабкающиеся по снегу от домика к домику. Они маленькие и слабые, ни к чему не приспособлены, поэтому обматываются тряпьём во много слоёв, чтобы хоть как-то уберечься от опасного мира вокруг. А ещё люди издают звуки и, похоже, чего-то хотят ими добиться. По крайней мере, иногда. Друг от друга ли, или от того самого мира, от которого они защищаются — они и сами вряд ли отдают себе отчёт. Просто привыкли и пользуются.
Полное изумление овладевало им, когда звуки, издаваемые людьми, были обращены к нему. Они поворачивались к нему или даже догоняли через сугробы, производили звуки, много разных звуков, и чего-то от него хотели. Они почему-то считали, что он может понимать их говорения. Он не понимал.
Он слушал их какое-то время, потом уходил, потому что был абсолютно бесполезен.
Они обращались снова и снова, с тупым упорством, однажды заклинившись на том, что его понимания возможно добиться. По взмахам рук и по всему обилию встречающихся интонаций он догадывался, что им это очень важно. Поэтому с недоумением смотрел на передвижения на лицах и пытался прорваться сквозь марево к тому, что, он чувствовал, раньше было ему доступно так же, как им всем. Со временем он всё же сумел различить в голосах людей сменявшие друг друга просьбу и гнев, которые они старались донести до него, как до собрата по несчастью.
Они считали, что он похож на них.
С чего бы только так решить? Очевидно же, что нет.
Когда люди не произносили слова, а только что-то делали, он понимал более или менее сносно. По крайней мере, общий смысл происходящего обычно мог уловить. Наблюдать он научился за месяцы, проведённые в степи, наблюдать, тихо и бездейственно, у него получалось хорошо, и против роли сторонней тени он ничего больше не имел, как могли бы иметь многие. Слова же только всё запутывали и сбивали с толку, дребезжа ненужной помехой. Когда люди не говорили, а только ходили туда и сюда и производили действия, не сопровождая их словами, — тогда он почти мог связать их поступки и распутать происходящую перед его глазами историю.