Иду к людям (Большая перемена)

Садовников Георгий Михайлович

— Вынужден! — уточнил Геннадий. — В остальном всё верно.

— Ясно, Ляпишев. Я постараюсь вам помочь. Кстати, где остальные ученики? А вернее, не кстати, — добавил я с иронией.

Севший было Ляпишев снова потянул руку вверх.

— Вы знаете? Говорите!

Он встал, солидно откашлялся в кулак и произнёс:

— А почему их нет? А потому! Интересно, как у нас получается? Ходишь в школу, ходишь, потом — бац! Вторая смена, и прощай любимые учителя! А я, может, стремлюсь к свету знаний!

В классе снова засмеялись,

словно они знали что-то такое, неизвестное мне.

— Не вижу повода для веселья. Человек стремится к знаниям, и это, несомненно, достойно похвалы! — Я повторил Ляпишеву как можно вразумительней: — Геннадий, я всё понял. И сделаю всё, что смогу. Садитесь! Итак, где же остальные?

— А, кто где, — игриво ответила кудрявая девица. — Один женился, второй подал на развод. Третья ждёт ребёнка, четвёртому лень. А пятый…

— Значит, всё-таки у нас есть дежурная. И это вы, — прервал я её упражнения в юморе.

— Я не дежурная. Я просто знаю всё и о всех, — произнесла она с многозначительной улыбкой, словно и я был у неё на крючке.

— Коровянская — наше справочное бюро, — весело прокомментировали в классе.

Урок между тем катился под горку.

— Ладно, отсутствующих мы отметим после урока, — сказал я, сдаваясь. — Сейчас перейдём к опросу.

— А мы это ещё не учили, — торопливо предупредил блондинистый совсем ещё юный ученик, сосед Нелли по парте.

— Я буду спрашивать пройденный материал, — срезал я его убийственной усмешкой. — Итак, вопрос: канцлер Бисмарк и прусский милитаризм. Ну, кто смелый? Кто похвастается своими знаниями?

Ганжа наклонился к Ляпишеву, что-то ему шепнул, и правая рука Геннадия привычно взметнулась над классом.

— Смелым оказался Ляпишев. Прошу к доске!

Ляпишев уверенно прошагал к столу, встал перед классом и начал:

— Этому Бисмарку было ништяк! Он всю жизнь трубил в первую смену, как хотел. А ты ходишь, ходишь в школу…

— Мы об этом уже слышали сто раз! — перебил я его с досадой. — Потом — бац! И так далее… Я переведу вас в первую смену! Чего бы мне это ни стоило! Успокойтесь!

— Учтите мы берём с вас пример. Учимся у вас. Чему? Твёрдости, решимости и принципиальности, — сообщил мне Ляпишев, точно пригрозил.

— Брать с меня пример ещё рано, — пробормотал я, растерявшись.

— А мы берём и будем брать. Благодарю за внимание, — сказал Ляпишев и вернулся на место.

— Го-о-ол! — заорал Ганжа, выпрямляясь в полный рост и вскидывая руки, будто находился на стадионе.

А в правой руке он держал маленький радиоприёмник, связанный проводом с его левым ухом. Вот где таился секрет его глухоты! Мне было обидно, более того, я был оскорблён.

— Ганжа, вон из класса! — завопил я столь же истошно, будто этот мяч забили в мою душу.

— Нестор Петрович, уж вы то должны меня понять. Как болельщик болельщика, — нахально попрекнул Ганжа. — Вы сами небось тоже болеете за

кого-то. Верно? Не стесняйтесь, здесь все свои. Небось за «Спартак»? Признавайтесь!

— За «Торпедо», — признался я машинально и, спохватившись, снова крикнул, злясь уже и на свою оплошность: — Вон! Вы слышали? Вон за дверь!

Ганжа охотно направился к выходу, притворно жалуясь:

— Вот и попробуй обрести знания, когда тебя к наукам не подпускают и на километр! Не дают их грызть, тотчас бьют по зубам. Я буду жаловаться, я напишу в газету, — пригрозил он, подмигивая Функе, а в дверях задержался и известил: — А год забил Иванов с подачи Нетто! — И выскочил за дверь.

— Ну, Гришка! Ну, хохмач! — восторженно воскликнул Ляпишев, и мне пришлось усмирять развеселившийся класс.

— Нестор Петрович, не бойтесь! Он не напишет. Ганжа — баламут, но добрый, — сказала Нелли Леднёва.

— А я и не боюсь, — ответил я уязвлённо.

— И правильно делаете, — одобрил сивый ученик, будто похлопал по плечу.

Итак, первые уроки проходили в непрерывных борениях. Вещания «амазонки с транспортиром» сбывались: я прыгал между партами, сверкал глазами и порой выкрикивал что-то непонятное даже самому себе. Словом, сражался как средневековый янычар, окружённый неверными. Нервы мои, кажется, лопались наподобие балалаечных струн.

Мудрено было удержать себя в руках, если один из учеников в седьмом «В», по милости моего предшественника, никак не мог усвоить разницу между средневековым цехом и заводским.

— Пономаренко, — стонал я, еле ворочая челюстями, сведёнными судорогой, — может, вы растолкуете нам: какое назначение имели цехи в то время?

Пономаренко скалил ослепительные зубы:

— Так ведь смотря какой цех. Инструментальный, скажем, или литейный.

Он удивлялся, почему эта бестолочь — учитель — задаёт такие глупые вопросы.

У меня уже пересохло в горле, когда один ну совсем пожилой ученик вслух подумал:

— Да этот цех ихний, как наш профсоюз. Только назывался по-другому.

— Совершенно верно, цех защищал от произвола феодальных властей и собственность, и права владельца мастерской, — я живо ухватился за его мысль, в душе досадуя на себя. Как же я сам не додумался до этого, такой умный и сообразительный?

На четвёртой перемене ко мне снова подошла Светлана Афанасьевна. «Куда на этот раз она меня направит?» — подумал я с сарказмом.

— Нестор Петрович, говорят, вы удалили с урока Ганжу. Но ему только этого и было нужно, и он добился своего, с вашей, извините, помощью. Впрочем, я вас не осуждаю, вам ещё не приходилось сталкиваться с его фокусами. Да я сама, если честно, не знаю, что с ним делать, этим учеником. Для него школа словно театр. А сам он — актёр, — посетовала учительница и, как бы демонстрируя полную свою беспомощность перед несокрушимым легкомыслием Ганжи, безнадёжно опустила руки.