Иду к людям (Большая перемена)
Шрифт:
— Вы с ней знакомы?
— Ни в коем случае! Только слышала. Кто-то рассказывал, кто не помню, — почему-то испугалась моя собеседница.
— Светлана Афанасьевна, простите, если я покажусь неделикатным. Порой мне кажется, будто вы к Ганже, э-э-э, несколько неравнодушны. У вас есть собственный класс, его ученики — тоже не ангелы. Но вы больше занимаетесь Ганжой, ему уделяете особое внимание, хотя он проходит по моей епархии. Это не ревность, обычное любопытство. Если не желаете, можете не отвечать. Я не обижусь.
— Нестор Петрович, я ничего не скрываю, просто не делю учащихся на своих
Мы уже было вознамерились разойтись: пора было готовиться к новому уроку, — но в последний момент филологичка будто бы на что-то решилась и спросила:
— Как вы думаете: кто она, та, что уже где-то рядом с Ганжой?
— Не знаю. — Я честно развёл руками. — Могу только предполагать. Есть у меня кое-какие соображения.
— И кого же вы… предположили? — спросила она, почему-то напрягшись.
— Пока не могу сказать ничего определённого. Её образ пока очень смутен, как бы мелькает в тумане. Причём густом, — добавил я, подумав.
— Но, может, всё-таки что-то видно? Там, в тумане? Хотя бы силуэт? Он красивый? — спросила Светлана Афанасьевна, притворяясь, будто эта призрачная особа её интересует всего лишь между прочим.
Ох уж эти женщины, до чего они неравнодушны к чужим сердечным делам. Я приложил к бровям ладонь, вгляделся из-под этого козырька в воображаемый туман и ответил:
— Я бы сказал: да, она несомненно симпатична.
— Я так и знала, — ужаснулась заказчица. — Всё зло от красивых женщин! Вы тоже держитесь от них подальше. Они коварны и заняты только собой.
— Но вы сами красивы. И даже очень.
— Не говорите ерунду, — отмахнулась Светлана Афанасьевна с досадой. — Ясно, она — девица из парикмахерской или какого-нибудь ансамбля.
Я напомнил:
— Это же только моё предположение. Я мог и ошибиться. И не забывайте про туман.
— Нестор Петрович, давайте ошибёмся вместе, — призвала меня Светлана Афанасьевна.
— А почему вас это так занимает? Это всё его личная жизнь.
Сначала она будто бы не знала что сказать, но затем как бы нашлась:
— Ганжа подвержен дурным влияниям. И учтите, Нестор Петрович, вы — учитель ещё молодой: личная жизнь ученика — это и личное дело его педагога, — закончила она строго и с высоко поднятой головой, — я бы даже сказал надменно, — направилась к полкам с классными журналами.
«У самой-то опыта несколько крошек, не наберётся на горсть», — подумал я с улыбкой. А если точно, она в школе всего лишь второй год, об этом мне сказали недавно. И я её вспомнил сразу. Она училась на филфаке, только на курс старше меня. Тогда она ходила с толстой золотистой косой, сейчас волосы распущены по плечам, как у знаменитой актрисы Марины Влади.
Не знаю, какими путями, вернее, кто на нас стукнул или, в лучшем случае, проговорился, но эта история дошла до учительской.
И после уроков меня и бедную Светлану Афанасьевну вытащили на ковёр, к директору школы. Там собралось всё наше руководство и кое-кто из учителей.
— Нестор Петрович, это что? Мазохизм? — жёстко спросила Екатерина Ивановна. — Вы сами копаете
Моя соучастница слабо запротестовала: мол, она сама, по собственному порыву.
— Не спорьте, Светлана Афанасьевна, не оправдывайте Северова. Я не сомневаюсь: заводилой был он! — осадила её директриса. — Да, да, Нестор Петрович, теперь вам будет трудней, чем было до того, когда вы начинали.
— Наоборот, легко, — возразил я. — Теперь они знают, если я ошибся, свой просчёт обязательно исправлю, не думая об амбициях. А коль я этого не сделал, значит, оценка верна. Между людьми всё должно строиться на доверии. И вообще, в таких школах нужна новая педагогика. Мы сломаем старую.
— Кто — мы?
— Мы с вами! Мы с вами заключили союз, помните? — повернулся я к завучу. — Я тогда искал вас в клубах дыма.
— Помню. Но теперь я бросила курить. Искать меня не придётся.
Детектив пугающе затягивался и конца ему до сих пор не было видно: кто-то, упорный, не унимался и руками тёти Глаши подбрасывал свёртки, украшенные буквами НПС, а я по-прежнему, наскоро разметав дневные заботы, мчался в школу, стараясь успеть первым и забрать передачу до прихода коллег, и, озираясь на дверь, совал её на дно портфеля. Всё это походило на игру, только она велась в одно кольцо, моё, — самаритянка забрасывала мячи, а я лишь знай вытаскивал свёртки — оставишь, наткнётся кто-то другой, и начнутся вопросы. И этому матчу не видно конца, он будет тянуться до тех пор, пока не надоест моей незримой партнёрше. Я раз за разом подкатывал к тёте Глаше, старался и так и этак, пускался на хитрые уловки, но она твердила своё: «Добро нельзя запретить!»
Сегодня мне принесли блинчики с творогом.
— Петрович, к тебе гость!
— Баба Маня, надеюсь, вы явились во сне? Хотя я вас там не видел, — пробормотал я, на всякий случай не размыкая глаз. Подтвердит, повернусь на другой бок и буду спать дальше.
— Нестор Петрович, это явь! — услышал я второй и тоже знакомый голос.
Я продрал глаза, кое-как сфокусировал зрачки. Над моей кроватью склонился мой ученик Геннадий Ляпишев. С его лицом творилось что-то неладное, но что именно, понять вот так сразу, на тяжёлую, плохо соображающую голову, пока мне было не по силам.
— Явь, и очень неприятная, — повторил Ляпишев. — Ганжу замели менты.
— Не менты, а работники милиции, — поправил я, с трудом выполняя обязанности педагога.
— Но Гришке от этого не легче, — логично возразил ученик.
Я сел на кровати, опустил ноги на пол, потряс головой, пытаясь избавиться от свинцовой дроби или чего-то ещё такого тяжёлого, забившего мозги, — этой ночью лёг я поздно, читал до трёх часов.
— Ляпишев, думаете, вы меня удивили? Впрочем, рассказывайте, что он отмочил на этот раз, — сказал я, оставив бесплодные попытки очистить голову, обрести ясность мысли.