Иду к людям (Большая перемена)
Шрифт:
— Ну и ну, — озадаченно повторил Лёсик и пошёл своей дорогой.
Зачем я это сделал? Хотел поизмываться над глуповатым Лёсиком? Теперь он разнесёт на полгорода: мол, Северов, обмишулившись с аспирантурой, стал алкашом и теперь запил по-чёрному.
Но вообще-то сожалеть было некогда. За Лёсиком двинулись другие знакомые, и я им тоже нёс околесицу. А Ганжа не спешил, и обстановка тем временем накалялась. Бдительные жильцы из ближайших домов вызвали участкового, сурового милицейского капитана. И мне пришлось соврать: будто я опустил в ящик письмо неимоверной важности и теперь его сторожу
А потом ко мне вышла наш директор Екатерина Ивановна. За её спиной маячила техничка тётя Глаша.
— Нестор Петрович, вы же не Тимохин, — нахмурилась Екатерина Ивановна. — Когда мне сказали, — она бросила взгляд на техничку, — я не поверила, теперь вижу сама. Это же розыгрыш, старый как мир.
— Знаю. — Я печально вздохнул. — Но я дал честное слово: мол, буду держать этот ящик. Хоть до конца света.
— Да, слово тоже нужно держать, — согласилась Екатерина Ивановна. — Но может, я могу вас освободить? От честного слова. Властью директора?
— Тут бессильна даже ваша всемогущая власть, — сказал я горько.
— Что же мы теперь будем делать? — расстроилась Екатерина Ивановна и безвольно опустила руки.
— Как — что делать? — возмутилась тётя Глаша. — Да позвать сюда этого мошенника Гришку. Раз нашкодил, давай исправляй!
Тут из школьных дверей, точно из царских врат, выступил сам Ганжа. Он и теперь не спешил, полюбовался на меня в обнимку с ящиком и известил:
— Нестор Петрович! Так и быть, можете топать на свои уроки!
— А как же ящик? Он упадёт, — спросил я, не скрывая сарказма.
— Пёс с ним. Пусть валяется, — сказал Ганжа. О, сам прирос к стене, — добавил он будто бы восхищённо, когда я опустил руки.
После этого слово взяла директор:
— Ганжа, вы сегодня фактически сорвали урок! Но вам этого мало! Вам мало рукоприкладства. Да, да, Ганжа, мне сегодня звонили из милиции! Так вы ещё поставили, мягко говоря, в нелепое положение своего педагога!
— Екатерина Ивановна, он поставился сам. Добровольно, — возразил Ганжа с самой невинной улыбкой. — Говорят, дал честное слово. Его же никто за язык не тянул? Верно? Или Петька кинул лажу? Сказал: не боись, ящик держит историк, а он дал честное слово. Значит, помрёт, а не бросит. Он — человек железный. Нестор Петрович, или всё было не так? — Ганжа впился в меня испытующим взглядом.
— Всё было так, — подтвердил я. — Кроме одного. Я, увы, не железный.
— И всё равно, Ганжа, по вас давно плачет педсовет, — сурово изрекла директор.
— Это плохо, — притворно озаботился Ганжа, — если он плачет. Говорят, слёзы укорачивают нашу жизнь. Екатерина Ивановна, лично я готов рассмешить и вас, и весь педагогический коллектив.
— Довольно, Ганжа, я от вас так устала. Нет слов. — Директор и впрямь изнеможённо махнула рукой и первой вошла в подъезд.
Мы потянулись за ней.
— Нестор Петрович, вы согласны? Насчёт слёз? — начал было Ганжа, поднимаясь рядом со мной по ступенькам.
Я перебил:
— Ганжа, почему вы не на уроке? У вас сейчас литература.
— Вас пошёл выручать. Сказал Светлане, ну, Афанасьевне: надо дать срочную телеграмму, в Кремль. Я обещал!
—
— Нет, конечно. А что ей оставалось делать? Кремль есть Кремль!
На перемене ко мне подошёл Тимохин и горько попрекнул:
— Нестор Петрович, из-за вас я потерял пятнадцать рублей. Ганжа сказал: ваше держание ящика этого не в счёт. Мол, он договорился со мной и держать должен я. В этом, говорит, и заключалась вся идея.
— Хорошо, Тимохин, я отдам вам пятнадцать рублей, вот получу зарплату.
— Ждать столько дней, — вздохнув, посетовал Тимохин.
— Я заплачу вам проценты. Сколько? Десять? Двадцать?
— С вас только пять. Я вас ценю, — признался Тимохин.
На педсовете гремели гневные речи: мол, пора изгнать Ганжу из наших стен, мол, он давно у всех точно та самая кость, застрявшая в горле. Помалкивала лишь одна Светлана Афанасьевна, забилась в угол учительской, бледная и притихшая. В конце концов предоставили заключительное слово его классному руководителю.
— Карфаген, конечно, должен быть разрушен, — согласился я с педсоветом. — Но Ганжа — человек неординарный, и мы должны это учесть.
И я, набравшись отваги, пообещал принять экстренные меры и сделать из Ганжи суперобразцового ученика. И что удивительно: мне охотно поверили, отдали Ганжу как бы на поруки, и облегчённо вздохнули, словно я своим обещанием их избавил от тяжкого греха.
Сегодня она принесла сырники.
Итак, мне как бы отдали, а я как бы взял Ганжу на поруки, не подумав: у меня их всего-навсего две, обычных, пятипалых, — тут более уместен осьминог с его восемью щупальцами, и на каждом боевые присоски. Но отступать было поздно да и некуда — надо было шевелить своими пятипалыми, с чего-то начинать, и я отправился за советом к его мамаше, к Марии Ивановне, так, помнится, её именовала Светлана Афанасьевна.
Я проехал на трамвае через весь город, болтаясь из стороны в сторону вместе с вагоном, хватаясь за поручни и дважды за верёвку, с её помощью кондуктор сигналила водителю трамвая, и тот дважды включал тормоз.
Мой непутёвый ученик жил далеко от школы, дальше и не придумать, — дальше начиналась кубанская степь. Здесь же и дымил ремонтный завод — место его работы. И Ганжа почти каждый вечер терпеливо колесил в этакую даль и туда, и обратно! А были школы и поближе. Одна, возле коей я вышел из трамвая, и вовсе находилась в двух шагах от дома Ганжи. Но почему-то он предпочитал именно нашу. «Что ж, — подумал я, входя в узкий полутёмный подъезд, — на то он и Ганжа, не может обойтись без причуд».
— Да он никого не слушает. Знай смеётся, — почему-то развеселилась крошечная пожилая Мария Ивановна, прослушав мой рассказ о похождениях Ганжи. И глаза у неё были такие же озорные, как у сына. Видать, сама в молодые годы была неутомимой проказницей.
— Мария Ивановна, но, может, всё-таки есть к нему какой-нибудь ключик, пусть маленький-маленький, как для моего портфеля? — И я показал свой портфель.
— Откуда же взяться ключику, маленькому или амбарному, если у него, у Гришки, нет ни одного замка? — Мария Ивановна рассмеялась, довольная своей хохмой.