Иду к людям (Большая перемена)
Шрифт:
Мы вышли из подъезда. На противоположной стороне узкой улицы Светлана Афанасьевна безуспешно пыталась спрятаться за тонким молодым каштаном. Её кремовые пиджак и юбку не заметил бы только слепой.
— Светк, с ним всё ясно, он конченный, а зачем это тебе? — громко спросил Ганжа.
Светлана Афанасьевна вылетела из своего укрытия и панически засеменила по улице, спасаясь от Ганжи.
— Зачем, зачем, — по-мальчишески передразнил я Ганжу. — А затем! Она тебя любит!
— Заливаешь! — не поверил Ганжа, но очень желая верить.
— Чтоб меня… если я… — И я, вспомнив детство,
Ганжа схватил меня за лацканы пиджака, притянул к себе, заглянул в зрачки, будто пытался проникнуть взглядом в глубины моей души, и отпустил со словами:
— Живи, друг! — И крикнул: — Светк, у тебя на спине паук! Погоди, сниму! — И побежал через улицу.
Ганжа догнал Светлану Афанасьевну, схватил за локоть, видно, что-то говоря. Она вырвалась и поспешила прочь. Он снова попытался её удержать, и она снова вырвалась. И так повторилось несколько раз. Некоторое время они просто шагали рядом. А потом Светлана Афанасьевна сама взяла его под руку, и они пошли, наверно, воркуя, как те самые голубь с голубкой: курлы-мурлы-вурлы. Вскоре эта парочка повернула за угол, и я остался один-одинёшенек. Даже куда-то все разом делись прохожие, попрятались в домах и подворотнях, словно нарочно усугубляя моё одиночество.
На этот раз в свёртке были драники — картофельные оладьи.
— Ты знаешь человека по фамилии Ганжа? Григория Андреича?
Интересовался Витя Авдеев, ещё один мой бывший сокурсник, а ныне сотрудник краевой молодёжной газеты. До этого он пописывал все четыре курса — посмотришь на него на лекции, Витя что-то увлечённо строчит на листке писчей бумаги, поднимет глаза к потолку и, что-то там найдя, пишет снова. Вся группа внимает преподавателю, а этот индивидуалист витает где-то за стенами аудитории, взор его затуманен. Начинал он с мелких заметок — там-то и там-то открылся новый магазин или сапожная мастерская, — потом взялся за очерки и фельетоны, носил в газету. Там кое-что печатали, а после диплома Витю взяли в штат. Вечером он позволил мне в школу и задал этот вопрос.
— Знаю я такого. Ганжа — мой ученик, — сказал я и признался: — Но лучше бы я его не знал! Наверно, он что-нибудь отчебучил, иначе бы ты не звонил.
— Зайди к нам, если сможешь, завтра. Я тебе покажу кое-что.
На другой день я пришёл к нему в редакцию, размещённую на первом этаже двухэтажного дома. В её глубинах кто-то, ужасно фальшивя и задыхаясь, но с чувством, пел арию Надира: «В сияньи ночи лунной…» Я отыскал комнату с табличкой «Отдел учащейся молодёжи», где сидел Авдеев, и, переступив порог, с некоторой завистью произнёс:
— Весело живёте. Распеваете арии.
— Только в туалете, — сказал Авдеев.
— У вас там клуб?
— Почти, — усмехнулся журналист. — Сломалась дверная защёлка, в туалете то есть. Ну и каждый, будучи на унитазе или возле него, подавал сигнал: мол, кабинет занят. Кашлял, изображал прочий шум, в границах приличий. Ну и наши шутники предложили перейти на вокал, по крайней мере это
— Проще, наверно, поставить новую защёлку.
— Проще, но нам не до таких мелочей, всё время и мысли отданы глобальным делам. Вот и поём, — самокритично усмехнулся Авдеев. — Да ты присаживайся и прочти. — Он придвинул ко мне исписанную страничку из школьной тетради. К листку был пришпилен конверт с адресом и почтовыми штампами.
— Жалоба на Ганжу? — спросил я, заранее затосковав.
— Совсем наоборот: жалуется он сам! — Витя следил за мной с любопытством, переходящим в охотничий азарт.
Добропорядочный гражданин Ганжа Г.А. доносил на своего учителя Н.П. Северова. Этот, с позволения, педагог докатился — берёт взятки со своих учеников, ради чего он придумал ловкий ход: валит их на уроке и, вызвав затем на так называемую консультацию, там с глазу на глаз ставит положительную отметку, разумеется за деньги. В письме приводилась такса, назначенная Нестором Петровичем: тройка — рубль, четвёрка — два, пятёрка обходилась желающим в три рубля.
Я перевёл взгляд на конверт, проверил обратный адрес автора письма, он принадлежал Ганже — я там был в начале прошлой недели и мог засвидетельствовать его достоверность.
Из туалета донёсся заливистый женский голос: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет…»
Авдеев снял телефонную трубку и позвонил кому-то:
— Лиза, что у нас делает Матюкова? Не остри, слышу сам. Я ей обещал ещё вчера: будет опровержение, будет! Пойди и растолкуй: у нас не клуб! Знаешь куда. Вот люди, — пожаловался он, положив трубку, и послал мне вопросительный взгляд.
— Писал не Ганжа! Это подделка, — сказал я, возвращая письмо.
— Ты уверен? — Витя всегда испытывал ко мне добрые чувства, но сейчас он был разочарован: дичь оказалась призрачной, растаяла в воздухе прямо на его глазах.
— Почерк не его. К тому же он при всём своём легкомыслии и склонности к баламутству — малый прямой и честный. Ганжа не стал бы заводить интриги, да ещё за моей спиной, а высказал бы прямо в глаза. И тут видна женская рука. Мягкие округлые буквы. А здесь она лопухнулась, проговорилась: «я возмущена». Видишь? — Я нашёл эту строчку и ткнул в неё пальцем.
«Дует тёплый ветер, развезло дороги, и на южном фронте оттепель опять…» — завёл дребезжащий стариковский голос. Я спросил:
— Отставник?
— Носят нам мемуары. Но если не он, не Ганжа, то кто же? — воспрянул журналист; дичь, пусть пока неясная, снова зашуршала по кустам.
— Я было погрешил на некую особу. — Я поведал о своём методе, извращённом в письме, и заключил: — Но это не она. У неё бы не хватило ни фантазии, ни чувства юмора. А клеветница, надо признать, остроумна. Она выбрала в доносчики не кого-нибудь, она подставила Ганжу. Для меня, с её точки зрения, это имеет особое значение. Мой с ним поединок у всех на виду. А возможно, эта месть двойная: и мне и Ганже.