Иероглиф смерти

Грановская Евгения

Некоторое время биолог молчал, словно пришибленный масштабом катастрофы, потом вздохнул – тоскливее и протяжнее, чем прежде, и сказал:

– Да. Пожалуй, ты прав. Не знаешь, как провернуть это побыстрее? И чтобы без больших потерь.

– У меня есть один знакомый. Я ему позвоню. И не вздумай больше играть, понял?

– Что ты. Ни в жизнь! – пообещал Бриль.

Глеб пристально посмотрел ему в глаза.

– Я серьезно, Ося. Не мечтай отыграться. Вообще не подходи к игровому столу.

– Глеб, я понял.

– Это не шутка.

– Говорю

же тебе – я понял! Дай лучше руку!

Корсак протянул биологу руку и помог ему подняться на ноги. Бриль, поморщиваясь от боли, отряхнул пальто, затем достал из кармана сверток и протянул его Глебу:

– Держи, это твое. Большеберцовая кость. Принадлежала молодому еще человеку. Скорей всего – молодой женщине. Кость свежая – если, конечно, можно так выразиться. Советую тебе выбросить ее куда подальше.

– А как насчет того, чтобы отнести в полицию?

Осип удивленно взглянул на Глеба сквозь мерцающие стеклышки очков.

– Рехнулся? Это человеческая кость. Век потом не отмоешься. Впрочем, дело твое. Хочешь загубить репутацию – валяй, относи в полицию.

– Моя репутация далека от совершенства, – заметил Глеб.

– Да, но каннибалом тебя еще никто не называл. А ведь могут назвать. Подвезти тебя до метро?

– Давай. Кстати, а ты чего делал на улице?

Бриль отвел взгляд.

– Да так… Решил пройтись перед сном.

– Собирался на игру?

Осип пожал плечами:

– Какая теперь разница.

– И то верно. Довезешь меня до метро – и живо домой. Понял?

Бриль снова посмотрел на Корсака, и в глазах его появилась обида.

– Глеб, чего ты со мной как с ребенком? Я же не идиот.

– Факты говорят об обратном. Впрочем, дело твое. Хочешь загубить свою жизнь – езжай и играй.

Бриль помолчал, потом пригладил ладонью мокрые от дождя волосы и сказал:

– Ладно, чего уж там. Домой так домой. Поехали.

* * *

Подходя к подъезду, Глеб услышал за спиной шорох и резко обернулся. Возле мусорных баков, в зыбком полумраке, кто-то стоял. Потухшая лампочка над дверью подъезда вдруг зажглась и, потрескивая, замерцала. В ритмично мигающем, тусклом свете Глебу показалось, что лицо у незнакомца бледное, словно намазанное мелом, а волосы висят по сторонам лица клочковатыми, грязными прядями.

И тут Глеб выронил ключ. Нагнулся за ним, а когда выпрямился – возле баков никого уже не было. Корсак несколько секунд стоял неподвижно, вглядываясь в темный двор, затем пробормотал:

– Дьявольщина какая-то.

И повернулся к железной двери подъезда.

Перед тем как вызвать лифт, Глеб привычно поднялся к почтовым ящикам, открыл погнутую жестяную дверцу и сунул внутрь руку. Он вздрогнул, когда пальцы его наткнулись на оберточную бумагу, хотя и был к этому готов.

Сверток, который он достал из почтового ящика, был небольшой и легкий. На этот раз Глеб развернул его прямо на лестничной площадке. Пальцы его при этом слегка подрагивали. В свертке, как Глеб и предполагал,

оказался фрагмент кости. Он был плоский, чуть вогнутый. На одной из сторон черным маркером были выведены две буквы – «d» и «a».

3

Гнусно было на душе у Толи Волохова. Тесно и душно, хоть беги куда глаза глядят, только ведь от себя не убежишь. И от жены не убежишь, хоть и лежит она, болезная, в постели, смотрит мимо него, и одному богу известно, что она там видит. Может, призраков? Умерших родителей, родственников? И стоят они толпой в углу спальни и смотрят на нее ободряюще – дескать, не бойся помирать, ведь там, куда ты уходишь, будет лучше, чем здесь. По-любому лучше.

Волохов наклонился к жене, так что старый венский стул отчаянно скрипнул под его огромным телом, вгляделся в ее желтое, иссохшее лицо и пробасил:

– Что ж ты все молчишь, милая моя?

Жена не ответила. Она продолжала смотреть в угол комнаты, и взгляд ее был спокоен и ясен, будто глаза эти жили отдельно от отощавшего, запущенного, безумного тела, от которого исходил нечистый запах.

– Галя? – тихо окликнул Волохов. – Ты меня слышишь?

Жена не ответила. Губы ее слегка дрогнули и сложились в некоторое смутное подобие улыбки, однако улыбка эта была адресована совсем не мужу, а тем, кто терпеливо ждал Галину Волохову в углу комнаты, чтобы однажды ранним утром забрать ее и увести с собой.

Толя выпрямился. Эх-эх… До чего ж тяжко на душе. И вроде любви давно нет, и опостылели друг другу за пятнадцать лет совместной жизни. А уж сколько дерьма вывалили друг другу на головы в бессчетных ссорах – этого никаким мерилом-дерьмометром не измерить. И все же чувствовал себя Волохов так скверно, как никогда прежде не чувствовал, да и не знал раньше, что так глухо, тяжко и безотрадно бывает на душе.

А между тем за окном уже рассвело. Заметив это, Толя расправил могучие плечи, потянулся, хрустнув суставами, и громко зевнул. Он поднялся с постели три часа назад, отправил сиделку спать, а сам занял свой пост у кровати жены, которая в последнее время, кажется, совсем перестала спать. В те редкие минуты, когда она погружалась в подобие сна, сухое тело ее начинало содрогаться, кости выпирали из-под тонкой кожи, а изо рта вырывались не то стоны, не то мольбы, не то плач. И такие это были страшные звуки, будто стонала не жена, а что-то страшное и темное, заполнившее ее утробу и пожирающее ее изнутри.

Толя поднял руку и глянул на циферблат часов. Через пятьдесят минут он должен был явиться на работу. И тут странный звук заставил его вздрогнуть от неожиданности. Волохов опустил руку и уставился на жену. Она по-прежнему смотрела в угол комнаты, но из приоткрытого рта ее доносилась тихая песня.

– Надежда… Мой компас земной… А удача – награда за смелость…

Справившись с изумлением, Толя, не зная, как еще поступить, решил поддержать жену.

– И песни довольно одной… – пропели они тихим хором, – чтоб только о доме в ней пе-елось.