Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]
Шрифт:
Мэтт мрачно глядел на него. Позади Флойд Тиббитс у музыкального автомата выбирал песню.
— Странно, — сказал Майк, — когда я встал, окна в спальне оказались открыты. Я их, должно быть, сам открыл. Мне снилось… кто-то подошел к окну, я встал… и впустил его. Как старого друга, который замерз… или был голоден.
— Кто это был?
— Мне это снилось, мистер Берк.
— Но во сне — кто это был?
— Не знаю. Я попытался есть, но не мог.
— Что же ты делал?
— Смотрел телевизор. Джонни Карсона. Мне стало лучше. Тогда я лег.
— Ты запер окна?
— Нет.
— И спал весь день?
— Проснулся
— Слабым?
— Господи… — он опять провел рукой по лицу. — Мне так худо! Это грипп или что, мистер Берк? Я ведь не серьезно болен, правда?
— Не знаю, — сказал Мэтт.
— Я подумал, может, пиво меня подбодрит, но и пить не могу. Вся неделя… как в кошмаре. Я боюсь. — Он спрятал лицо в похудевших руках, и Мэтт увидел, что он плачет.
— Майк!..
Никакого ответа.
— Майк, — он мягко отвел руки Майка от лица, — я хочу, чтобы ты пришел сегодня ко мне и спал у меня в комнате для гостей. Сделаешь это?
— Ладно.
— А завтра я хочу, чтобы ты со мной навестил доктора Коди.
— Ладно.
— Пошли.
Он подумал, не позвонить ли Бену Мерсу, — но звонить не стал.
Мэтт постучал в дверь, и Майк Райсон сказал:
— Войдите.
Мэтт принес пижаму:
— Великовата, но…
— Все в порядке, мистер Берк. Я сплю в трусах.
Он стоял в одних шортах, и Мэтт увидел, что все его тело ужасающе бледно. Ребра сильно выпирали из-под кожи.
— Поверни голову, Майк. Вот так.
Майк послушно повернул.
— Майк, откуда эти… царапины?
Рука Майка потянулась к горлу:
Не знаю.
Мэтт постоял, беспокойно раздумывая. Потом подошел к окну. Задвижка была надежно закрыта, и все-таки он подергал оконную створку. За окном тяжело прижалась к стеклу темнота.
— Зови меня ночью, если тебе что-то понадобится. Что бы то ни было. Даже если просто увидишь плохой сон. Ты это сделаешь, Майк?
— Да.
— Я буду здесь, в соседней комнате.
— Хорошо.
Неуверенно, чувствуя, что сделал не все, что требовалось, Мэтт вышел.
Он так и не смог заснуть, и единственное, что помешало ему теперь позвонить Бену Мерсу, — это сознание, что у Евы все уже спят. Пансион населяли старики, и, если там ночью звонил телефон, это означало, что кто-то умер.
Мэтт беспокойно следил, как светящиеся стрелки будильника переходят с половины двенадцатого на двенадцать. Дом сделался сверхъестественно тихим. Впрочем, может быть, и естественно: старый, но крепко построенный, он давно уже перестал издавать звуки, сопровождающие усадку. Только тикали часы и снаружи слабо шумел ветер. В это время ночи никто не ездит по улицам Салема Лота.
То, что ты думаешь — бред.
Шаг за шагом он шел к вере. Конечно же, как человек начитанный, он сразу подумал об этом, когда услышал рассказ Джимми Коди о болезни Дэнни Глика. Мэтт с Коди посмеялись над такой мыслью. Видно, это ему наказание за смех.
Царапины? Это не царапины. Это следы укусов.
Тебя научили, что такого никогда не бывает, кроме как в волшебных сказках. Конечно, есть чудовища: они держат пальцы на термоядерных кнопках шести стран, убивают, грабят, подстерегают в лесу детей. Но не… Не это. Ты не так глуп. Следы Дьявола на груди женщины — только родимые пятна; человек, вернувшийся с собственных похорон к дверям
Никакого звука из-за двери. Майк спит? Почему бы нет? Разве не для этого Мэтт пригласил его сюда? Чтобы мальчик мог хорошенько выспаться без… без кошмаров. Мэтт встал и подошел к окну. Из этой комнаты виднелась крыша Марстен Хауза, словно замороженного лунным светом.
Я боюсь!
Хуже того — он был смертельно перепуган. Мозг лихорадочно вспоминал патентованные средства защиты от этой болезни, не имеющей названия. Чеснок, святая печать и святая вода, распятие, шиповник… Ничего этого не припасено у него в доме. Он простой, современный, не ходящий в церковь методист.
Единственный священный предмет поблизости — это…
Тихо, но отчетливо в молчании дома послышались слова. Их произносил голос Майка Райсона — мертвенный голос говорящего во сне:
— Да. Входи.
Дыхание Мэтта остановилось, потом вырвалось из груди в беззвучном крике. Ужас обессилил его. Живот налился свинцовой тяжестью. Что, во имя Бога, пригласили сейчас в дом?
В комнату прокрался звук открываемой оконной задвижки. Потом скрип дерева по дереву — поднялась оконница.
Можно успеть. Подбежать, выхватить Библию из ящика в столовой. Взбежать по лестнице обратно, распахнуть двери гостевой комнаты, поднять Библию над головой: «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа повелеваю тебе — удались…»
Но кто там, в комнате?
«Зови меня ночью, если тебе что-нибудь понадобится».
Но я не могу, Майк. Я старый человек. Я боюсь.
Ночь наводнила его мозг паноптикумом ужасающих образов, танцующих на грани непроницаемой тени. Клоунскибелые лица, огромные глаза, острые зубы, длинные белые руки, тянущиеся из мрака, тянущиеся… к чему?
Дрожащий стон вырвался у него, и он спрятал лицо в ладонях.
Не могу. Боюсь.
Он не смог бы пошевелиться, даже если бы увидел, как поворачивается ручка его собственной двери. Парализованный страхом, он жалел, что ездил сегодня к Деллу.
Боюсь.
И в жутком тяжелом молчании дома, сидя на кровати и закрыв лицо руками, он услыхал звонкий, мелодичный, исполненный зла смех ребенка…
…а потом долгие сосущие звуки.
Часть вторая. Император мороженого