Игнатий Лойола
Шрифт:
— Да-да, именно с дьяволом, — Альма опустила длинные ресницы. Они были бесподобно-чёрного цвета, старательно покрашенные сажей. Но Альбрехту чудилась проступающая из-под краски неестественная белизна. — Он общается с ним постоянно. Ваш профессор вовсе не святой.
— Мы тут все не святые, — прервал её Людвиг, — но уж больно серьёзно ты его обвиняешь. У тебя есть на то основания?
— Какие там основания! — нервно хихикнул Альбрехт. Ему не нравился этот разговор.
— Вы посмотрите, он всё время ставит ноги на эту кость
Студенты засмеялись.
— О да, это крайне серьёзные обвинения!
— Это вообще не обвинения, — холодно сказала Альма, — просто маленький штрих. А есть штрих побольше. Обратите внимание: на стене напротив его стола — большое чернильное пятно. Спросите его об этом пятне, и вы увидите, что будет.
Сидя в своей каморке, они обсуждали услышанное. Фромбергер отговаривал товарища от проведения расспросов.
— А я спрошу! — Людвиг с ожесточением почесал прыщавый лоб. — Мне интересно.
Придя к профессору, приятели, не сговариваясь, уставились на стену. Чернильное пятно напоминало диковинного осьминога. Людвиг, словно впервые увидев его, воскликнул:
— Какое странное пятно! Как, интересно, оно получилось?
Лютер, сердито засопев, встал из-за стола и начал ходить взад-вперёд.
— Хотите пива, господа? — вдруг предложил он.
Сам налил им в кружки, хотя радушием никогда не отличался. Потом с неестественной живостью начал возмущаться крестьянами, которые, прикрываясь его учением, начали грабить и жечь своих господ.
— А какое у вас учение, господин профессор? — со всей учтивостью спросил Людвиг.
— Да-да, будьте добры, скажите, если сие вообще выразимо, — поддержал Альбрехт, вспомнив свою неудачу, когда он не смог рассказать собутыльникам: чему, собственно, учит его профессор.
— Собственно, учения как такового я, пожалуй, не создал, — Лютер заглянул в свою кружку, но пить не стал, — просто у меня постепенно выкристаллизовалось острое чувство ненужности всей церковной структуры. Зачем вся эта иерархия, почему мы не можем получать благодать непосредственно от самого Христа?
— Как же тогда попы будут кормиться? — с услужливой ехидностью вопросил Людвиг.
«Нехорошо говорить такое священнику», — подумал Альбрехт, но профессор, будто не замечая, продолжал:
— Я верю в спасение sola fide (одной верой). Мы все падшие существа, и никакие добрые дела, разумеется, не спасут нас. Любая наша попытка оправдаться лишь демонстрирует нашу падшесть. В нас вообще нет ничего хорошего, кроме веры.
— Веры, простите, во что? — Людвиг смотрел собеседнику прямо в глаза. «Как неприлично!» — подумал Фромбергер.
— Во что? — повторил Лютер. — Хороший вопрос! В то, что мы воистину падшие создания. Настолько падшие, что вообще не могли бы существовать, не будь Искупителя, который спасает нас. И чем больше мы грешим — тем больше осознаем эту истину.
— Как интересно! — восхитился Людвиг. — Но при таком могучем нравственном законе мы можем очищать свою совесть после любых прегрешений и не бояться больше никаких пятен. Даже таких жирных, как это. Мы правильно поняли вас, профессор?
— Неправильно. — Лютер со стуком поставил кружку. Его лицо побелело от гнева. — Обнаружив нравственный закон, человек становится недоступен для греха. Боюсь, вы оба далеки от этого обнаружения! Идите-ка к себе. И научитесь думать, а не повторять сплетни!
Они выскочили из комнаты как ошпаренные, и дверь оглушительно хлопнула за их спинами.
— Что я вам говорила? — прошелестела Альма, оказавшаяся тут как тут. Свои снежные волосы она заколола в высокую царственную причёску, бледные щёки ярко нарумянила, почти полностью утратив сходство с живым человеком. Она поманила студентов за собой и, отойдя подальше от лютеровской комнаты, зашептала:
— Он каждую ночь кричит. Прогоняет нечистого. Я ночую здесь через стенку, такого наслышалась!
— А пятно-то откуда? — не понял Альбрехт.
— Я говорю — дьявол. Это в ноябре случилось, никого из вас ещё здесь не было. Тогда ветер сильный поднялся, изо всех щелей дуло. Я скучала очень. Осенью я всегда скучаю. И ночью я ходила у этой стены — ладно, вру: я ходила у него под дверью. Слышу: он кричит: «Изыди!» Мне интересно стало, я в дверь поскреблась и убежала за угол. Думала — он выскочит. Но из-за двери опять: «Изыди!» А потом такие страшные вопли начались, и вдруг — грохот! И после — тишина. Я скорее в свою комнату, до утра не выходила. А утром принесла ему еду — а там на стене пятно. Я даже нарисовала его по памяти.
Людвиг, чуть слышно насвистывающий через дыру от выбитого зуба, вдруг резко остановился:
— Нарисовала? Зачем?
— Что значит «зачем»? Люблю рисовать.
— А ну покажи!
— Я не вожу к себе мужчин! — вспыхнула Альма.
— И очень правильно. — Людвиг погладил её белые волосы, вызвав тихую ярость Альбрехта. — Не води. Мне нужно только посмотреть, как ты рисуешь. Может пригодится в одном... в общем, показывай!
Она помялась.
— Ладно, заходите. Тут стоять с вами ещё неприличней.
Рисовала она замечательно. Черной тушью на обрывках бумаги, которые таскала у Лютера. Только сюжеты были странны для молодой девушки — бесконечные суды, пытки и казни.
— М-да, — сказал Людвиг. Альбрехт ошарашенно молчал.
Альма закашлялась и хрипло поинтересовалась:
— Не нравится? Не надо лезть, куда не приглашают. Я не на заказ работаю.
— Нравится, Альма, — Людвиг обнажил щербатые зубы, — ты и представить себе не можешь, насколько нравится. А можешь нарисовать монаха? А папу римского?