Игнатий Лойола
Шрифт:
— Не искушай Господа Бога твоего, — строго ответил священник и ушёл, плотно закрыв за собой дверь сакристии. Иниго же радостно выскочил наружу и принялся просить милостыню прямо на площади, мощённой серыми, под цвет собора, камнями.
Он воздевал руки, будто стремясь обнять солнце. Ходил взад-вперёд, объясняя всем, что ему нужно на небольшой мешок сухарей и ни монетой больше.
Как всегда, ему подавали охотно. Он быстро собрал себе на сухари. После их покупки осталось ещё пять монет. Иниго оставил их на скамье
— Чего орёшь? — отозвался моряк. — Залезай.
На палубе обнаружилось ещё несколько пассажиров. Трое мужчин и пожилая женщина с сыном. Одежда на последних была довольно богатая, но совершенно пришедшая в негодность. Мать даже носила аристократический вердугос, поистёршийся до такой степени, что каркас кое-где вылез наружу. На голове сына низко сидела полуистлевшая шляпа с широкими полями, почти скрывающими лицо.
Лойола сел на скамью и поднял взгляд на мачту. Оглядел снасти, представив себе выбленки ступеньками небесной лестницы. Мысленно прочитал «Душу Христову». Мимо пробежал матрос, крича что-то рулевому. Иниго закрыл руками уши. Зажмурил глаза и долго сидел, пытаясь совершить испытание совести.
Резкий порыв ветра разорвал затягивающую паутину размышлений. Вскочив, паломник глянул за борт. Корабль давно покинул гавань. Береговая линия виднелась отчётливо, но домики различались уже с трудом. Ветер крепчал, откуда-то наползли кудлатые серые тучи.
Он перевёл взгляд на палубу. Юноша в шляпе стоял неподалёку, держась за мать. Было в нём нечто неуловимо особенное. Внезапно Лойолу осенило. Он подошёл к ним и прошептал на ухо матери:
— Девица?
Пожилая женщина вздрогнула, затравленно озираясь, и призналась, также шёпотом:
— Боимся мы. Больно хороша она уродилась. А мой муж умер, и дом сгорел. Пришлось уходить, — лицо её сморщилось, готовясь заплакать. Сдержавшись, она продолжала: — У меня родственники неподалёку от Венеции, но денег совсем нет. Вот капитан добрый попался, бесплатно пустил.
— Бесплатно? — возмутился Иниго. — И сухари брать не заставлял?
Женщина совсем перепугалась, как будто пойманная на лжи:
— Сухарики-то? Взяли, конечно, разве я не говорила?
— Мама, прекрати трусить! — тихо сказала девица в мужской одежде. Женщина досадливо отмахнулась:
— Да я просто говорю, а не трушу. И вообще, нельзя перебивать свою мать!
— Вы, вероятно, в пути милостыней питаетесь? — сменил тему Иниго. Она сокрушённо закивала.
— Есть такое.
— Хорошо ли подают?
— Ох, плохо! — её лицо опять сморщилось. Дочь прошипела:
— Мама, не позорься!
— Не шипи, не страшно, — огрызнулась мать и продолжала, обращаясь к Лойоле: — Всё ведь уметь нужно. Я про милостыню. У вас-то опыт точно есть.
Иниго не успел ответить. Сильный ветер, налетев, поднял лёгкую мантилью женщины и начал хлестать ею по лицу владелицы. Дочь злорадно смеялась, придерживая шляпу. Такое непочтение к матери не понравилось Иниго, но он решил не вмешиваться. Тем более что за этим порывом ветра налетел другой, гораздо более сильный.
— Хосе! — послышался бас капитана. — Как там твои кости думают, чёрт их подери? Будет буря или нет?
— Да моим-то костям после той нашей Венеции уже всё кажется бурей, — ответил рулевой.
— Я серьёзно, Хосе. Чёрт лысый с той посудины... шебеки... забыл название, клялся: мол, сегодня бури не будет.
— А клясться вообще нельзя, — невозмутимо заметил рулевой. В этот момент судно сильно качнуло. Собеседница Иниго, не удержав равновесия, поехала по палубе и ударилась о скамью. Дочь бросилась поднимать родительницу.
— Ах, ужас! — простонала та, ощупывая остатки вердугоса. Сквозь обнажившийся тростниковый каркас виднелись ноги. Для испанки это — верх неприличия. Она попыталась что-то объяснить, но завалилась от ещё более сильного качка.
— Убрать паруса! — проревел капитан. — Пассажиров — в трюм!
Вся немногочисленная команда забегала. Один из парусов скользнул вдоль мачты. Другой спустить не успели. Послышался страшный треск, что-то хлопнуло.
Рулевой сгонял мокрых пассажиров, точно гусей, вниз, в тесное помещение, освещённое тусклым фонарём. Тот потух почти сразу. Началась ещё более страшная качка. Кто-то из мужиков читал молитву, другого охватила неудержимая икота. Мать и дочь, повизгивая, вцепились в руки Иниго.
«Как же хочется жить! — думал он, стуча зубами от холода. — Неужели это я совсем недавно пытался выброситься в окно? Боже, не смею просить, нет... пусть всё будет по воле Твоей...»
Наконец стало качать меньше.
— Эй, вы там живы? — крикнул капитан, открывая люк. — Можете вылезать, Бог нас миловал.
Иниго, помня треск с хлопком, боялся увидеть сломанную мачту. Но они обе стояли на месте. Зато матросы чинили порванный парус.
Ветер продолжал сильно дуть, но теперь это, похоже, радовало капитана.
— Двух бурь подряд не случится, — убеждал он помощника, — а если попутный не подведёт — долетим, будто на крыльях.
Ветер не подвёл. Не ослаб, не переменился и всего за несколько дней домчал судно до Гаэты.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Мать с дочерью так прикипели к Иниго, что не желали расставаться, сойдя на берег. Он не возражал. Им ведь было по пути — до Венеции, и добывать пропитание они собирались одним и тем же способом — прося милостыню.