Иго любви
Шрифт:
— Ах, прелесть! Откуда?..
— Тут рядом лес… Простите, что разбудил вас…
— Нет, я не спала… Спасибо, голубчик!
Аромат опьянял. Он словно подарил ей с этими ландышами целый мир надежд и обещаний.
Он стоял перед нею почтительный и нежный. Настоящий паж.
— До чего я любила рвать ландыши! — сказала она трепетным голосом и погладила себя по горячим щекам росистыми колокольчиками.
Он переложил шляпу из руки в другую и изменился в лице.
— Я хотел просить… если это не дерзко… Быть может, мы дошли бы до леса… здесь
Голос его замер.
Она встала, выпрямившись. Он невольно опустил веки под ее взглядом.
Она колебалась только одну секунду. Порывисто подошла к Микульскому.
— Вставай, старик! Пойдем в лес рвать ландыши… К обеду вернемся…
Микульского разморило, и ему было не до идиллий.
— Ох, красавица, избавь! В сон клонит. Клопы заели ночью в избе.
Он зевнул и, как ребенок, потер глаза кулаком.
— А! И паж тут? Вот он тебя проводит, а я до обеда сосну.
Надежда Васильевна смущенно глянула на Хлудова и встретила его горячий взгляд В нем была мольба, почти приказание. Она не могла ослушаться.
Они вышли с крыльца станции. Их никто не видел. Все сидели на дворе, в тени.
Стыд залил румянцем лицо Надежды Васильевны.
А!.. Пусть смеются! От судьбы не уйдешь.
Лес был шагах в трехстах, сейчас за полем. Полуденное солнце палило. Надежда Васильевна шла без зонтика.
— Куда вы? Сейчас обед поспеет! — крикнул кто-то вдогонку.
Вздрогнув, они остановились. Это кричала «простушка» Миловидова. Вместе с любовником своим она вбежала в комнату и распахнула ставни.
Доронин толкнул подругу в бок и прыснул, закрыв рот ладонью.
— Чего мешаешь? Черт с младенцем связался…
— Ха… ха!.. Помчались… Вот бесстыжая!
— А в морду хочешь, дон Диего? — вдруг спросил Микульский, открывая один глаз и косясь им на «премьера». — Не задумаюсь зубы вышибить. Это что? (Он показал огромный волосатый кулак.) Кто Наденьку обидит, тот мне врагом будет… И вы это себе, сударыня, на носу зарубите…
— Удив-ви-тель-но страшно! — пропела Миловидова, раздув ноздри. Но быстро вылетела из комнаты.
Они в лесу.
После перехода под палящим солнцем они точно в воду окунулись. Такая сладкая свежесть обняла их под густыми соснами. Пятна зеленого золота дрожали на кудрявых папоротниках, блуждали по вязкой земле, усыпанной иглами. Опьяняюще пахло нагретой хвоей… Мерно и печально стучал вдалеке дятел, и откуда-то доносился сладкий аромат невидимых ландышей.
Как на ладони виден был отсюда постоялый двор, за ним деревня. Горели на солнце стекла запертых окон, а здесь, за мохнатыми лапами елей, их никто не видел. Они были одни. Они были вдвоем.
Остановились и взглянули в глаза друг другу, и у обоих вырвался вздох облегчения. Наконец!..
Но миг опьянения прошел. По крайней мере, для нее, еще владевшей собою. Смех Миловидовой звучал в ушах.
Она взглядом умоляла его продлить это мгновение, пока не перейден предел. Но его глаза влекли ее дальше, молили переступить
Внезапно она расслышала его бессвязный шепот:
— Всю жизнь любил… Буду любить вечно… до смерти… Скажите одно слово… и умру. Ваш… всеми мыслями, всей душой… Королева моя, не смейтесь! Не отталкивайте!.. Позвольте мне вас любить!
Наконец! Он его сказал, это слово, которого она ждала и боялась. Заколдованный круг распался. И перед нею лежат два пути. С ним и без него.
С ним — короткое счастье. Ослепительное и жгучее, как молния. И как после молнии — глубокий мрак. Одиночество и старость.
Без него — сумерки и пустыня. И тот же холод одиночества. И та же безнадежность постепенного угасания. И та же старость в конце.
Говорили что-то бессвязное. Она пробовала его уверить, что эта любовь — безумие; что она для него стара; что он завтра посмеется над своим заблуждением. Говорила, словом, все то ненужное, банальное и бессильное, что она твердила самой себе все эти дни, и что таяло бесследно в огне его взгляда и прикосновения. «Пусть безумие! — отвечал он. — Безумия не надо бояться. И кто знает? Быть может, одни безумцы правы здесь, на земле, где все минутно и обманчиво. Зачем загадывать о будущем?»
И тоской звучал его медленный голос. И в его глубоких глазах было выражение человека, как бы переступившего грани земные и знающего то, что неведомо другим.
Он говорил ей, что никогда не целовал ни одной женщины, никогда не мечтал о другом лице. А она вспоминала всех, кого любила, кому отдавалась; всех, кого оплакивала, из-за кого страдала. Она с ужасом глядела в его пламенные глаза, ловила в них отблеск потустороннего мира и смолкала, охваченная грозным предчувствием.
Он взял ее руки в свои — пылавшие, пронизанные трепетом неизжитых желаний. Слова его были все так же нежны и почтительны, а глаза жгли и приказывали. И она уже не слушала слов. Она повиновалась взглядам. Он страстно целовал ее руки, еще не смея ее обнять. Но если б он привлек ее к себе на грудь, она не могла бы сопротивляться. Ее губы горели, как лицо ее, как глаза ее, как душа.
Он обещал любить ее — благоговейно и робко. Молил лишь не избегать его, как всю эту зиму, позволить ему изредка говорить ей о любви. Она не верила словам, нет! Она читала в его глазах его стихийное желание, его роковое стремление обладать ею во что бы то ни стало. И теперь она знала, что подчинится ему по первому его слову.
О Боже! Она прожила долгую жизнь, изведала все наслаждения, многих любила, и всякий раз любила искренно и отдавалась беззаветно. И верила, что любит навсегда. Но как бледно и бедно было все пережитое ею перед этим чувством! Все краски, все звуки вобрала в себя эта стихийная страсть. Нет! Она никого не любила до этого дня.