Иго любви
Шрифт:
Она упала на ковер, задыхаясь от неутоленной жажды наслаждения, всем доступного, для всех возможного, кроме нее, кроме нее…
На другой день она не могла поднять головы. Сутки лежала, страдая мигренью, в полумраке и полной тишине.
Аннушка клала ей на голову горячие компрессы и никого к ней не допускала. Микульский пришел в отчаяние. Поставили сборный спектакль, но половина публики вернула билеты в кассу. Один раззор!
Они сидели в городском саду, под старой липой.
Весь день парило. Неподвижный воздух
Надежда Васильевна, как барометр, была чутка ко всякой перемене атмосферы. Жизнерадостна в солнечные дни, раздражительна и подавлена в непогоду. Грозы она не боялась. Еще в детстве ей доставляло наслаждение стоять на крыльце, когда все запирали окна. На своем хуторе она всегда с террасы любовалась грозой и смеялась над Верочкой, которая прятала лицо в подушки. Никогда не ахнет, бывало, только прижмурится, если ослепит молния или грохнет над головой удар.
Но перед грозой Надежда Васильевна всегда была больна. Нервы напрягались, не хватало воздуха, хотелось рыдать, кричать. Привычное самообладание покидало ее.
И в этот раз, сидя на скамье городского сада, рядом с Хлудовым, она была бледна и измучена. Пот бисером выступил над губой, на висках, на лбу. Пульс бился неровно. К горлу подкатывал клубок. Вот уже третий день гроза проходила мимо, не принося облегчения.
— Вы больны? Пойдемте домой!..
— Нет… нет… Там еще душнее… Нет сил идти.
— Нас застигнет гроза… Слышите?
Где-то недалеко уже ворчал гром. За деревьями давно поднимались синие взлохмаченные тучи. И вдруг вершины лип качнулись и зароптали. Это был первый порыв ветра.
— Наконец! — прошептала Надежда Васильевна, поднимая бледное лицо.
Но это длилось один только миг. И опять замерли деревья, и поникли над скамьей неподвижные ветки.
— Неужели опять пройдет мимо? Я не могу… Я не могу больше, — лепетала Надежда Васильевна, ломая руки.
И Хлудов был поражен. Этот жалобный голос, эти слезы, что дрожали в нем… Он всегда видел ее сильной, смелой, насмешливой, чуждой слабостей. Даже на днях, когда она зарыдала там, в палисаднике, он почувствовал только страх, не жалость. Нет, он еще не умел, не смел ее жалеть. Он только терзался своей непонятной виной перед нею, а что он чем-то провинился, это мерещилось ему смутно из ее болезненного крика, сорвавшегося у нее тогда: «Ах, оставьте!..»
Вот эта беспомощная женщина, с блуждающим взглядом, с молящими жестами похолодевших рук, которые он не может согреть, — она ли это? Нет… Какая-то чужая, новая. Не царица, а простая смертная, которой нужен защитник. Но милая, бесконечно милая. И дорогая по-новому. И совсем близкая, сразу ставшая доступной и понятной.
Кровь прилила к его сердцу. Вся сдержанность исчезла.
— Боже мой! — бессознательно простонала она. Закрыв глаза, она вся поникла, близкая к обмороку.
— Вы упадете…
Он подхватил ее, обнял и держал у бурно бившегося сердца. Ее голова бессильно упала на его грудь. Ее лицо было у самых губ его. Он невольно зажмурился.
Опять завыл ветер. Липы перед ними дрогнули
Но гул несся все ближе… Как будто издалека бежал и ворчал разъяренный зверь. Весь сад внезапно завыл, как живое существо, охваченное ужасом. Несколько тяжелых капель упало на дорогу. Сразу потемнело в аллее.
Широко раскрыв глаза, глядела Надежда Васильевна на могучие липы. Под налетевшим ураганом они затрепетали с вершины до корня и заметались вершинами. «Н-н- нет… Н-н-нет…» — чудились ей стоны. Точно живые… Точно люди протестуют в своем унижении. Изнемогают в неравной борьбе…
Она глядела и не видела. Видела и не сознавала как будто. Но подсознанием, как всегда, все отмечала, все бережно прятала на дно души, откуда — она знала — когда-нибудь в нужную минуту встанут образы, всплывут воспоминания. Вся она сейчас была как сестра этих гордых лип. И ее настигала стихия. И она чувствовала трепет перед идущей судьбой.
Чья это рука держит ее? Какое сильное и нежное объятие!.. Сон это?.. Как случилось?.. Чье сердце так оглушительно бьется у виска? Ах, не просыпаться бы, если это сон… Счастье какое!.. Страшно…
Где-то близко словно охнуло и затрещало что-то… Сучья упали на песок. Листья помчались и заплясали в потемневшем, захолодевшем сразу воздухе.
Наконец!.. Наконец!..
— Пойдемте!.. Опасно… Где-то здесь была беседка…
Молния прорезала сумрак, и тотчас же раздался короткий удар, такой сильный, точно раскололся над их головами ствол липы. Хлудов вздрогнул.
— Уйдемте же, — молил он, прижимая к себе ее отдавшееся ему тело. — Вас может убить…
— Ах, умереть сейчас! — расслышал он ее голос. — Рядом с вами… Вот так… у сердца… Счастье мое…
Слова замерли. Обвив рукой его голову, она отдала ему свои полуоткрытые, палимые жаждой уста.
— Надежда Васильевна!.. Вот нежданное счастье!.. Узнал, что вы едете в Нижний… и… все кинул, примчался взглянуть на вас…
Они за кулисами стояли в полумраке. Бутурлин целовал ее руки. Его глаза сияли. Голос дрожал. Он что-то говорил… Неужели она не догадалась, что он тут, в первом ряду? Он робко упрекнул ее за то, что она не позвала его, не уведомила о своем приезде в Нижний. Неужели она усомнилась в его преданности? Неужели на миг допустила мысль, что его удержит служба или…
«Болезнь жены», — хотелось ей подсказать с иронической улыбкой. Но он уже забыл, что хотел сказать. Слова оказывались бессильными там, где жгли глаза, где эти глаза звали, молили, обещали.
Она молчала, и холодом веяло от нее.
«И неужели я хоть миг страдала из-за него? — думала она, пристально разглядывая это холеное лицо, когда-то красневшее под ее поцелуями. — Неужели я могла его любить? За что?.. У него милые глаза. Прелестная улыбка. Он интересен, да… И с ним приятно поужинать и пошутить. Но я не его любила тогда. Нет. Я просто была слепой. Я ждала моего Володю…»