Игра на двоих
Шрифт:
— И как я это сделаю? Позволю бунтарке жить?
— Какая из нее бунтарка? — снисходительно улыбается Эбернети. — Она лишь пытается выжить и защитить того, кто ей дорог. Она — не угроза.
— Вы уверены? Готовы нести ответственность за свои слова? — Сенека приподнимает правую бровь и пытливо всматривается в лицо Хеймитча.
Тот лишь самодовольно усмехается.
— Позвольте нам во что-то верить, — повторяет он.
— Во что, например?
Ментор оглядывается на меня, коротко подмигивает и тепло улыбается.
— В любовь.
Крейн продолжает колебаться. И Хеймитч приводит последний
— Зрители не должны скучать. Им нужно зрелище. Что-то, что займет их умы до следующей церемонии Жатвы. До следующих битв, жертв и победителей. Оставьте Китнисс и Пита в живых, и зрелище будет незабываемым. Это я вам обещаю.
Мы уходим, так и оставив вопрос об ответственности без ответа.
— А что я мог сказать? — невесело усмехается напарник. — Если дело выгорит, ответственными за нарушение правил быть не только менторам. В первую очередь Сноу отправит на костер Распорядителя и его приспешников — тех, кто ослушался его приказа и проявил инициативу.
— И ты готов подставить под удар того же Крейна?
Хеймитч резко останавливается. Я иду сзади и, не рассчитав скорости, врезаюсь в него. Мужчина оборачивается, шипя, словно разбуженная кобра:
— Скажи еще, что тебе его было бы жаль! Уже забыла, как он запер тебя, истекающую кровью, на Арене?
— Я ничего не забыла, — мой голос спокоен, но внутри при мысли о событиях прошлого года разгорается пламя ярости. — Но вряд ли он действовал по своей инициативе.
— Уверена?
— Ох, Хейм, я уже ни в чем не могу быть уверена! — огрызаюсь, устав от преследующего меня ощущения, будто я не до конца понимаю, что происходит вокруг.
Что он собирается делать дальше? Что, если он и правда готов поднять восстание?
— Ну, а ты? Уверен, что знаешь, во что ввязываешься? — ядовито интересуюсь я.
Ментор оборачивается и прожигает меня взглядом. Я делаю шаг назад, но он хватает меня за запястье и тащит за собой. Мы долго идем по узком извилистому коридору. Я плохо помню дорогу, ведущую к лифту, но что-то мне подсказывает, что Хеймитч еще на первом повороте перестал следовать правильному пути. Пространство сужается, а расстояние между висящими на стенах лампами растет. Очень скоро свет сменяется мраком. Я крепче сжимаю ладонь напарника и тут же слышу знакомый лающий смешок.
Мы поворачиваем направо и, сделав еще пару шагов, упираемся в глухую стену. Тьма сгущается: я не вижу ничего, кроме черного цвета. Хеймитч поворачивается и встает передо мной, загнав меня в самый угол. Чувствую сзади каменный холод стены, а впереди — тепло его тела. Он подходит ближе, опирается руками о бетонную кладку и, нависнув надо мной, тихо говорит:
— Единственное что я знаю, детка, — то, ради чего я все это делаю.
— Скажи мне, что оно того стоит, — шепчу я в ответ, обняв мужчину за шею и притянув к себе.
— О да, волчонок, — я слышу в его голосе улыбку. — Она стоит любой жертвы.
Я знаю, о ком он говорит. Когда-то Хеймитч поклялся пролить реки крови и затопить ими мир — и все ради меня, если потребуется. Похоже, пришло время вспомнить старые клятвы. Помучив меня еще минуту, сомнения уступают место желанию. Желанию чего-то большего. Потянуть носом воздух и вместо привычной свежести почуять тяжелый, приторный запах крови. Сжать в одной руке прохладную сталь клинка,
Нечем дышать: воздух вокруг нас наполнен не живительным кислородом, но пряным запахом смертельно-опасных грехов, пороков, желаний, соблазнов. Кружится голова, в груди разливается тепло, а сердце гулко бьется где-то внизу живота. Хеймитч близко. Я не вижу его, но знаю, что он смотрит мне в глаза. Слегка наклоняется влево, я повторяю его движение, но вправо. Наши губы почти соприкасаются — едва, легко, невинно. И вдруг все меняется. Чувствую привкус крови. Жестоко. Страстно. Горько-сладко.
Его рука на моем животе, под тонкой майкой. Цепкие пальцы гладят и царапают одновременно. Он целует меня в шею, от чего по спине пробегает волна жара. Я обвиваю его ногу своей, прижавшись к нему бедром и чувствую рваный, прерывистый, но стремительный стук его сердца где-то внизу, там же, куда сбежало и мое. Обнимаю за узкую талию. Я ощущаю опору под ногами, только когда он держит меня.
— Я не могу остановиться, — шепчет Хеймитч, очерчивая губами линию выреза майки.
— И не надо, — провожу ладонью по его груди, сминая мягкую ткань рубашки. Внутри, под ней, чувствуется огонь и плавящиеся в нем железные мускулы.
Пальцы скользят вниз и вниз и задерживаются на пряжке ремня на джинсах.
В этот самый момент вокруг, во внешнем мире, может происходить что угодно. Родители Руты горько плачут над телом дочери. Эффи кокетничает со спонсорами. Стрела Диадемы пролетает в миллиметре от спасающейся бегством Китнисс. В Одиннадцатом назревает бунт. Разъяренный Президент придумывает наказание для всех замешанных в этой истории. Что угодно. Но мне это вдруг стало безразлично. Какой-то час назад я искренне жалела Руту и переживала за судьбу Китнисс и Пита. Но сейчас — поверите? — мне все равно. Кто-то скажет: это неправильно. Кто-то скажет: это нельзя. Вот только я не слышу.
Все, что угодно. Но нам это не так уж важно. Зачем, если у нас есть мы? Зачем, если все будет так, как хочется нам? Мы можем ставить рамки и переходить любые границы, убедить всех, что те три пальца, прижатые к губам, ничего не значат, и вновь призвать Темные Времена, заключить мир навеки и развязать войну на следующие сто лет. Мы можем все — чужими руками, так, чтобы никто не узнал о нас.
Рядом с ним я становлюсь хуже. Такой же разочарованной, желчной, равнодушной, озлобленной на весь мир. Таким же чудовищем. Но мне это нравится. Все мы хотим немногого — жить. Каждый сам выбирает путь своей жизни. И те, кого Китнисс назвала людьми, в нашем мире не выживают. Когда он со мной, мне не страшно. Когда я с ним, все запретное кажется правильным, любое табу становится законом, а исключение — правилом. Мы два диких зверя, ненавидимые и ненавидящие. Два чудовища, жестокие и беспощадные. Два человека, уставшие и сломленные. Выпустите нас из клетки. Нам никто не нужен. Никто не поймет. Мы вместе против целого мира, и это нормально. Даже не так, — это круто.