Игра на гранях языка
Шрифт:
«Когда старший пропускает вперед младшего?»
«Какое слово пишется всегда неправильно?»
«Как из реки сделать море?»
«Первый слог метут метлой,Глазом назову второй,Третий резать хлеб годится,А четвертый лишь частица»Еще одна сфера, в которой отношениям слова и предмета свойственно «переворачиваться», – это область магии: верований, заклинаний, заговоров… Здесь слово становится полноценным представителем предмета. Если ты относишься к некоторому объекту с обожанием, не употребляй его имени всуе (впустую); если ты боишься предмета или ненавидишь его, постарайся его имя забыть. Да, существа и явления страшные, опасные, непознаваемые в древнейшем обществе подлежали словесному уничтожению. Это значит, на их названия налагался запрет (табу). Считалось, что если уничтожить имя (например, не произносить его, стереть из памяти, проклясть или, позже, сжечь бумажку с написанным на ней именем), то само явление исчезнет, канет в небытие, перестанет беспокоить.
А уж если сильно понадобится, то можно назвать его как-нибудь по-другому, «неопасно». (Такие «смягчающие» названиязамены называются эвфемизмами.) Таким образом человек пробовал «бороться» со смертью, с болезнями, с хищными зверями… Между прочим, исторически эвфемизмами в славянских языках являются названия медведя (буквально «тот, кто есть мед») и змеи (буквально «земная», «ползающая по земле») – столь опасны были эти существа для древнего человека, что их изначальные названия забылись!
Если же вспомнить еще какие-то особые ситуации – выбор имени при рождении человека, переименование (например, при переходе из светской жизни в монашескую), употребление проклятий и заклинаний и т. п., – то становится ясно, что языковая игра довольно тесно «сотрудничает» с магической функцией языка. Вот, к примеру, как описывает И.П. Сахаров, знаменитый собиратель старинных обычаев, предновогодние гадания на Руси: «Собравшись все вместе, в один дом, девицы выходят на улицу: здесь каждая из них должна спрашивать об имени первого встретившегося ей человека. Они верят, что таким именем будет называться их суженый… Пересчитывают в лестницах балясы, говоря: «Вдовец, молодец», и, доходя до последней, смотрят: на каком слове остановились, такой и будет муж». Случайно выпавшее слово становится здесь знамением судьбы.
Игра, основанная на «перепутывании» языка и действительности, может также иметь своей целью достижение чисто комического эффекта. Примером нам на сей раз послужит анекдот.
«Часовой стоит на посту. Кто-то идет.
– Стой! Кто идет? Скажи пароль!
– Пароль.
– Проходи».
Второй анекдот имеет своим источником детскую речь. Мальчик ябедничает:
«– А Вовка из коровника на ботинках плохое слово принес!»
Часто анекдоты и шутки строятся также на обыгрывании грамматических категорий (числа, времени, рода и др.), не совпадающих с категориями объективной действительности.
«Преподаватель техникума спрашивает студента:
– В каком числе стоит слово брюки?
– Верхняя часть в единственном, а нижняя – во множественном».
«– Как будет будущее время от глагола жениться?
– Развестись».
«– Какого рода существительное яйцо?
– Неизвестно, надо подождать, пока из него вылупится цыпленок».
В стремлении человека «продублировать» или даже вовсе подменить языком действительность могут играть роль и определенные объективные предпосылки: не только возраст, но и, скажем, психическая или
Тот же Дорошевский рассказывает в своей книге о двух дамах, прогуливавшихся в парке по направлению к обзорной площадке (с которой открывался прекрасный вид). И одна из них, дойдя до таблички-указателя с надписью «К месту обзора», вздохнула: «Ах, вундершён!» («О, прекрасно!») – так, как будто этот прекрасный вид уже был у нее перед глазами. Можно было поворачивать назад…
Итак, человек подчас удовлетворяется словом (названием) там, где только должна была бы начаться его познавательная, исследовательская деятельность. И это не только смешно, иногда это порождает серьезные проблемы.
Так, в науке знание специального названия – термина – создает иллюзию знания предмета. «Знать имена вещей, – писал французский языковед Жозеф Вандриес, – значит иметь над ними власть… Знать название болезни – это уже наполовину вылечить ее. Нам не следует смеяться над этой первобытной верой. Она живет еще в наше время, раз мы придаем значение форме диагноза. «У меня очень голова болит, доктор». – «Это цефалал-гия». «У меня плохо работает желудок». – «Это диспепсия». Этот мольеровский диалог повторяется каждый день в приемных врачей… Но ведь врач ограничивается, в сущности, тем, что подставляет таинственное слово на место обычного слова, понятного для всех больных. А больные чувствуют себя уже лучше только от того, что представитель науки знает название их тайного врага». Насколько человек действительно понимает значение употребляемого им слова? Это отдельная и интересная тема, к которой мы еще вернемся.
А пока подведем промежуточный итог: «перевертывание» отношений между языком и действительностью, подмена предмета словом или слова предметом – это, конечно, очень характерное свидетельство относительной самостоятельности языка. И все же человека, желающего пошутить или «красиво выразиться», не покидает при этом чувство некоторой искусственности или даже абсурдности произносимого. (Ну кому, в самом деле, придет в голову шить из слова шубу или класть его в карман? Кто сегодня всерьез будет связывать статус своего будущего мужа с количеством столбиков в лестничных перилах? Кто удовлетворится чтением таблички, вместо того чтобы полюбоваться видом на город?)
И потому описанные выше случаи все-таки относительно редки и специфичны. А значительно более естественным и более показательным проявлением автономии языка служат иные – массовые – случаи расхождения мира слов с миром вещей. Вот они-то действительно заставляют усомниться в справедливости тезиса о вторичном, «отражательном» характере языка или во всяком случае принимать его с большими оговорками.
Речь идет о внутреннем своеобразии языковой системы, об оригинальности языковых классификаций, о «труднообъяснимости» отдельных языковых значений.
Начнем с лексики. Если язык отражает мир, то почему он его не воспроизводит подряд и целиком, а делает это выборочно и в определенной последовательности? Обратимся к окружающей нас действительности – и что мы увидим?
Рядом с реалиями, давно и четко обозначенными в языке, существуют, так сказать, «белые пятна»: участки, кусочки объективной действительности, не имеющие своего собственного обозначения. Вот, к примеру, рука: уж, казалось бы, какой предмет знаком нам лучше, чем этот, изучен в мельчайших подробностях? Внутреннюю сторону кисти мы обозначаем словом ладонь. А вот как обозначить противоположную сторону? Тыльная сторона ладони? Получается, что только так, описательно.