Игра на разных барабанах
Шрифт:
Домик, который они здесь всегда снимали, стоял на берегу у самого моря, среди таких же дощатых дачек, продуваемых сквозняком, летом шумных, окруженных зонтами, пластиковыми креслами и столиками с непременными газетами и транзистором, а сейчас — запертых на все замки, погрузившихся в зимнюю спячку. Однако их дачка выглядела получше других — с камином и просторной верандой, выходившей прямо на пляж. На веранде было полно песку, и она, как только они вошли, сразу принялась сметать веником песчаные наносы.
— На кой тебе это надо? Сейчас не то время года, чтоб сидеть на веранде.
Он выгружал продукты из сумки и укладывал в холодильник. Потом включил телевизор. Она запротестовала:
— Ох,
Хотела еще что-то сказать, но удержалась.
С собой они привезли фокстерьера, суку, — непоседливую и своевольную.
Пока он разводил в камине огонь, та наладилась таскать из корзины щепу, подкидывала и перехватывала зубами.
Он прикрикнул на суку.
— Ей просто холодно, собака играет, чтоб согреться, — заступилась она.
— Ну да, а мне потом за ней убирай.
— Но ведь это всего-навсего собака.
— Бесит меня твоя «всего-навсего собака». Вечно носится как ненормальная. Явно у нее повышенная возбудимость. Надо бы ей что-то подмешивать в корм. Бром или люминал, ну не знаю, в общем, что-нибудь в этом роде.
— Когда-то она тебя не раздражала.
— А теперь действует на нервы.
Взяв свою сумку, она понесла ее наверх, в их маленькую выстуженную спальню. Присела на застеленную пледом кровать. Рената, эта «всего-навсего собака», прибежала следом за ней и вспрыгнула на плед. Она заглянула в карие собачьи глаза, блестящие, как стеклянные пуговки. Спазм в горле. Предобморочная слабость в теле. Внезапная прошивающая насквозь боль.
Что-то неладное творится со временем, подумала она, оно расклеивается, расслаивается. Две огромных тектонических плиты времени с устрашающим гулом расходились, образуя на ближайшие миллионы лет зияющий провал между «когда-то» и «теперь». «Теперь» было колючим, состоящим из множества острых углов, безмолвным — тяжелый сон по ночам, осадок злости после пробуждения, словно во сне бесконечно велись войны. «Когда-то» виделось отсюда ритмичной протяженностью, легким постукиванием пинг-понгового шарика по гладкой поверхности стола, узорчатой материей мгновений, в которой каждое составляет часть другого.
И вдруг ее осенило: начинать любой разговор легче всего с фразы «А помнишь, как…» — в этом было что-то безотчетное, машинальное, сравнимое с ласковым похлопываньем руки, убаюкивающей ребенка, с настройкой радио на волну, где передают лишь спокойную музыку: свист дельфинов, шум водопадов, птичьи трели. «А помнишь, как…» переносило их в одно место, обоих разом. То был волнующий момент, сродни приглашению на танец, когда партнерша одним сиянием глаз отвечала согласием: «Хорошо, давай потанцуем». И становилось понятно: они пересказывают друг дружке вполне устоявшуюся версию прошлого и до боли знакомых событий, не единожды повторенную, а потому абсолютно безопасную. Прошлое — данность, которую не изменить. Прошлое — выученная наизусть мантра, незыблемый фундамент памяти, на котором громоздятся кирпичики их общих воспоминаний. Например, байка о том, как он разгрызал для нее орехи и оставлял на листьях в саду. Или когда они не сговариваясь купили одинаковые белые джинсы — с тех пор столько воды утекло, джинсы им обоим теперь были бы малы на два, а то и на три размера. Или ее прическа — торчащие во все стороны вихры, — она остригла свои рыжие волосы по тогдашней моде. Или о том, как ему пришлось догонять отходящую электричку, когда он от нее возвращался. И баек-то было больше давнишних, чем теперешних; видно, оба постепенно утрачивали способность обращать в миф любое, даже самое незначительное из житейских событий, обрекая повседневность на будничную скуку и тривиальность.
Когда в камине уже хорошо разгорелся
Потом улегшаяся возле камина Рената дремала, а на ее курчавой, как проволока, шерсти плясали рыжие отсветы огня. Коротать вдвоем нескончаемый вечер показалось им невмоготу, от такой перспективы становилось муторно, как от тяжести в желудке после обильного позднего ужина. Он невольно покосился на телевизор, а ей вдруг страшно захотелось залезть в горячую ванну, но поскольку то был не совсем обычный — первый после того, что случилось, — вечер, у них еще оставался нетронутым запас миролюбия. Правда, он не очень-то старался скрывать свою рассеянность.
— Открыть еще бутылочку? — спросил он, но тут же подумал, что вино нарушит постепенно восстанавливающийся порядок, и опять вернется привычное раздражение, гнетущее чувство недоговоренности, желание бросить все и убежать; неизбежно потянет к выяснению отношений — разговору, который через две-три фразы потеряет смысл, ведь придется заново уточнять значение едва ли не каждого слова. Будто они говорят на разных языках.
— Да хватит, наверное, — ответила она с наигранной веселостью.
Тогда он достал шахматы. К своему облегчению заметив их среди нескольких растрепанных книжек, стоящих в застекленной тумбе под телевизор. Шахматы, кстати, тоже входили в собрание мантр «А помнишь, как…».
Обычно они играли в сосредоточенном молчании, без спешки, одну партию растягивая порой на несколько дней. Он принялся расставлять черные фигуры — он всегда играл черными, она закурила, и в этот момент он почувствовал острую, как укол, злобу: он не переносил, когда она курила в доме. Но промолчал. На сей раз обошлось.
Вначале как всегда быстрый розыгрыш дебюта; первую партию играли не особо раздумывая, почти механически переставляя фигуры, заранее предвидя каждый следующий маневр партнера. Она вдруг подумала, что ей досконально известен ход его рассуждений, и это ее ужаснуло. К горлу подступила легкая тошнота — вино было сухим и чересчур терпким. Партию она ему уступила, и он догадался — поддалась нарочно. Притворно зевнул.
— Давай сыграем еще, но только не абы как, по-настоящему. Помнишь, как однажды мы играли неделю напролет? — спросила она, снова расставляя фигуры.
— Ага, в рождественские каникулы, у твоих родителей, — подхватил он. — Вдруг начался снегопад, и мы не могли выехать — так все завалило снегом.
Сразу вспомнился запах холодной комнаты, куда ее мать выносила блюдо с праздничным пирогом, прикрытым чистой тряпицей.
Они сделали по два хода, и игра застопорилась. Следующий ход был его, и она вышла покурить на веранду. Через стекло ему были видны ее хрупкие плечи под пуховым платком. Когда она вернулась, он все еще сидел задумавшись.
— Может, на сегодня достаточно? — спросила она.
Он согласно кивнул.
— Ну так что, пойдем спать?
В ее голосе ему послышалась все та же наигранность, будто для нее было делом принципа, чтоб этот простой вопрос прозвучал как можно непринужденнее.
— Угу, только узнаю погоду на завтра, а потом постелю.
Он включил телевизор, стало как-то привычнее. Напряжение спадало — каждый, наконец, занялся своим делом. Он открыл еще банку пива. Защелкал кнопками пульта, перескакивая с канала на канал. Целиком уйдя в себя.