Игра против всех. Три дня в Дагезане
Шрифт:
— Вы ко мне, товарищ? Сию минуту. Присаживайтесь пока.
Мазин сел, а Устинов опять легко обернулся к человеку, с которым прервал разговор, и продолжал:
— Скажите лучше, побаиваетесь, а?
Тот замахал тонкими руками:
— Почему это я побаиваюсь? Вы же меня знаете и я вас знаю… Но у нас же стенгазета, а не «Известия»!
Вмешался Зайцев:
— Это точно. В «Известия» вас бы не взял никто.
Тонкорукий обиделся:
— Я, между прочим, инженер, юноша.
— А вы знаете, что сказал Некрасов об инженерах? Он сказал: инженером можешь ты не быть, но гражданином
Стенгазетчик взорвался:
— Не вам меня учить, молодой человек!
Зайцев нервно захохотал.
Он больше походил на своего двойника, собранного Сосновским по кусочкам и хранящегося в толстой папке с надписью «Дело». Но и в нем не было ничего криминального. Обыкновенный парень из тех, кто не в ладах со спортом и в институте всеми способами отвиливает от физкультуры. Пожалуй, неряшлив. Мазин заметил небритые щеки и оторванную пуговицу под галстуком. Желтоватое лицо неприятно оттеняли темные пятна под глазами. Но когда Зайцев говорил, глаза ядовито оживали, и лицо не казалось болезненным.
Стенгазетчик снова обратился к Устинову:
— Давайте, Константин Иннокентьевич, вернемся к разговору о вашей заметке попозже. Сейчас обстановка не совсем подходящая.
— Как вам будет угодно.
Мазин проводил инженера взглядом и повернулся вместе со стулом:
— Критикуете, Константин Иннокентьевич?
— Немножко. А вы, собственно, — по какому вопросу?
— Да все по тому же…
И постучал ногтем по железной стенке сейфа.
— А… вот что. Так сказать, свежие силы…. — почти процитировал он Скворцова. — Крепкий орешек оказался? Не разгрызете?
— С вашей помощью надеемся.
— Да мы уж и не знаем, чем помочь.
— Елена Степановна два месяца помогала…
Это снова вмешался Зайцев. Однако Игорь смотрел не на него, а на Хохлову.
В молодости она была, наверно, красивой, но с тех пор прошло много лет, и если теперь волосы Елены Степановны были заботливо уложены и даже слегка подкрашены, а щеки припудрены, то делалось это, как понял Мазин, не для того чтобы привлечь внимание, а скорее наоборот, чтобы не привлекать его, не напрашиваться на сочувствие, лишний раз напоминавшее о пережитом, о том, что нужно было забыть, как не раз уже приходилось забывать и перешагивать через боль в не очень удачной жизни.
Игорю предстояло еще многое узнать об этих людях. Он пришел, чтобы сделать маленький первый шаг. И, понимая, что путь будет длинным, приготовился не обольщаться результатами первого шага.
— Здесь все по–прежнему? Мебель? Ваши рабочие места?
— Даже родинка у меня на щеке, — опять спаясничал Зайцев, и Мазин снова ему не ответил.
Он посмотрел в окно, отметил, что вблизи нет ни карниза, ни водосточной трубы, ни пожарной лестницы, по которой можно было бы проникнуть в комнату, взглянул на двухтумбовые канцелярские столы, безобразный сейф, не оправдавший своей показной мощи, и задержался взглядом на маленьком телефонном столике, покрытом выгоревшей плюшевой скатертью. Когда–то скатерть была синей, даже темно–синей: об этом можно было догадаться, потому что рядом с телефоном сохранилось яркое прямоугольное пятно.
Наверно, летом, когда солнце выбеливало скатерть, здесь что–то стояло.
— Что тут было? — спросил
— Мой радиоприемник, — сообщил Зайцев.
— Ваш личный радиоприемник?
— Личный. Частная собственность.
Тон Зайцева не злил Мазина. Ему приходилось беседовать и не с такими задиристыми.
— Слушали музыку в обеденный перерыв?
— Иногда и в рабочее время!
— Классику или джаз?
— Частушки в основном. Народное творчество.
— Хорошее дело. Кто же не выдержал? Вы или приемник?
Ему показалось, что Устинов собирается что–то сказать, но Зайцев ответил раньше:
— Решил спасать имущество. Раз уже тут начали…
— Вы хотите сказать, что забрали принадлежавший вам радиоприемник, который стоял на этом столике, после хищения?
— Так точно. Запишите в протокол.
Да, комната дала немного. Люди в ней тоже. Зайцев слишком болтлив, Устинов, наоборот, чересчур солиден, но оба мало похожи на дерзких грабителей.
— Извините за нескромность, товарищ… Как я понимаю, к раскрытию тайны вы еще не подошли?
«Раскрытие тайны» прозвучало смешно. «Все–таки нарукавники он не зря таскает. И не пьет и не курит, конечно».
Устинов выдвинул ящик стола, достал папиросу и неторопливо вставил ее в старенький янтарный мундштук.
— Орешек крепкий.
— Тем больше вам чести, если справитесь.
— Мы с вами, Константин Иннокентьевич, обязательно встретимся и обо всем этом поговорим. И с вами, товарищи.
Зайцев театрально приложил ладонь к несвежей сорочке, а Хохлова наклонила голову над столом. За все время она не проронила ни слова.
Мазин спустился на третий этаж. Здесь коридор казался не таким однообразным, как наверху, некоторые двери были обиты дерматином. За одной из таких солидных преград помещались приемная директора и его заместителя. Стол секретарши директора был пуст, из чего Игорь заключил, что шеф отсутствует, и не ошибся. Зато за другим сидела приятная женщина средних лет и точила карандаши, заталкивая их в маленькую, похожую на мясорубку машинку.
— Профессор Филин у себя? — спросил Мазин, припомнив фамилию и титул заместителя директора.
Минут через пять его пригласили в кабинет.
Профессор был в отличной форме, сухопар и подтянут. Темно–синий костюм сидел на нем очень ладно, даже с некоторым шиком. Немного старили Филина серебристые волосы, расчесанные на прямой пробор.
— Меня зовут Валентин Викентьевич, — представился профессор. — Вашего предшественника я знаю неплохо. Он приятель моей дочери. («И тут успел», — отметил Игорь). Однако, как говорится, люблю Платона, но истина мне дороже. То есть сдвинуть эту скандальнейшую историю, которая так скомпрометировала наш институт, с мертвой точки ему, увы, не удалось… Хотелось бы, чтобы вы достигли большего. Поймите, речь идет о чести целого коллектива. Я, например, абсолютно убежден, что работники бухгалтерии непричастны к ограблению, и весьма переживал, когда над головой Хохловой сгустились, так сказать, тучи…