Игра с огнем
Шрифт:
Минут 20 спустя, наконец-то, пришёл доктор и сразу положил мне два пальца на запястье, чтобы проверить пульс. Он весь в лице преобразился, сдавлено кашлянул и сказал: "Вы должны обратиться в детскую больницу в Виннипеге. Сейчас же!". У меня не было пульса. У меня была серьёзно задета брахиальная артерия – я был на волоске от смерти.
Тренер поехал обратно на арену, а миссис Петц повезла меня в Виннипег. Я ей говорил, мол, что я знаю, что уже не успею вернуться до конца первого матча, но вот если мы поторопимся, то смогу сыграть во втором. Портэйдж Ла Прэри располагается на пересечении трасс номер 1 и 16 (та, что ведёт в Йеллоухэд) на юге Манитобы, милях в 50 западнее Виннипега.
К счастью, дети фермеров часто оказываются в детской больнице Виннипега. С ними часто происходят несчастные случаи. 20% этих несчастных случаев связаны с сельскохозяйственной техникой – они попадают под трактор, или какой-нибудь механизм зажёвывает их одежду, волосы и руки. Не часто встретишь фермера, у которого на руках целы все десять пальцев.
Доктор Робертсон на своём веку пришил обратно не одну руку, а потому, несмотря на нехватку времени, вместе со своими коллегами он придумал блестящий план. Он увеличили изначальный порез от двух дюймов до девяти (примерно от 5 до 23 см, прим. АО), закатали назад кожу и сделали мне так называемый "венозный трансплантат". Вместе с артерией у меня был задет и лучевой нерв. Этот нерв идёт вниз по руке к большому, указательному и частично к среднему пальцу.
Локтевой же нерв идёт к пальцам сразу несколькими путями. Так вот врачи отрезали часть локтевого нерва и поставили его на место повреждённого лучевого. Таким образом, нерв должен был срастись, и я бы вновь смог чувствовать нижнюю часть руки, а также указательный и средний палец. Операцию проводили под микроскопом в течение шести часов. Я левша, но до этого случая во всех видах спорта я пользовался правой рукой. После операции я стал одинаково хорошо владеть обеими руками. Я до сих пор могу совершенно спокойно менять ракетку из одной руки в другую, когда играю в настольный теннис.
На протяжении целого года мне нужно было ездить к доктору Робертсону раз в месяц. Он входил в комнату и втыкал мне здоровенную иголку, длиной в два с половиной дюйма (чуть больше шести сантиметров, прим. АО), в перепонку между большим и указательным пальцем. И всё это без какого бы то ни было наркоза. Каждый раз, когда доктор Робертсон собирался уколоть меня, я закрывал глаза и молил Господа о том, чтобы мне не было больно. Иголка была подсоединена к электромиограмме (ЭМГ). Эта машина выдавала график электроактивности в мышце и определяла рост нерва. Иголка в данном случае была своеобразной антенной, которая определяла колебания электроволн на поверхности определённых мышечных клеток.
Затем доктор Робертсон тыкал мне руку булавкой и спрашивал: "Чувствуешь? А теперь чувствуешь?" Всё это было очень больно, но самый тяжёлый момент наступал, когда я спрашивал: "Ну, что? Мне теперь можно играть в хоккей?" Тогда доктор Робертсон грустно качал головой и отвечал: "Нет".
В одном из своих фильмов Джон Клиз сказал: "В отчаянии нет ничего страшного. С отчаянием я как-нибудь справлюсь. Надежда, вот-с!". Эта фраза идеально описывает мои чувства в тот период. Каждый раз, когда я ехал в Виннипег, я был так взбудоражен, что не мог сидеть на месте. Каждый раз я надеялся, что мне разрешат играть в хоккей. Взрослые же держали меня в неведении. Они-то прекрасно знали, что терапия затянется на год, если не больше, но не говорили мне об этом. Шёл ли я на поправку? Скоро ли это всё закончится? Они ничего мне не говорили, стараясь уберечь меня от разочарования, но делали тем самым только хуже. После каждого приёма я сдерживал слёзы вплоть до машины. Затем я открывал окно, чтобы холодный ветер бил мне
Я целый год не играл в хоккей. У меня отняли весь смысл жизни, моё единственное пристанище... Мне нельзя было играть в бейсбол или в какой-либо другой контактный вид спорта, пока нерв окончательно не дорос до моей кисти. А он рос очень медленно, по миллиметру в день. Причём, помешать этому процессу могло всё что угодно. Получи я любую травму, и рукой бы до конца жизни не смог бы пошевелить. Руку, кстати, мне привязали в согнутом положении к груди, и я так ходил полтора месяца. Разрабатывать её мне помогал местный физиотерапевт. Но как бы она не тянула мою руку, она всё равно не выпрямлялась.
Как я уже говорил до этого, моя мама ужасно боялась, что со мной случиться нечто подобное, а потому никогда не приходила на мои матчи. Однако существует теория, которая утверждает, что если долго и сильно будешь о чём-то думать, то это обязательно произойдёт. Я до сих пор задумываюсь над этим.
Глава 3. Сделка
В июле 1981-го года, пять месяцев спустя после несчастного случая, мне только-только исполнилось 13 лет. Чтобы как-то меня взбодрить, родители моих партнёров по команде скинулись и оплатили мне 3-недельную поездку в хоккейную школу Энди Мюррея, которая располагалась в Брэндоне (пр. Манитоба). Перед отъездом мне строго-настрого запретили играть в контактный хоккей и не поленились сообщить об этом моим будущим наставникам.
Сейчас Энди Мюррей работает главным тренером в "Сент-Луисе" (он был уволен по ходу сезона 2009-10, прим. АО), но тогда вся Манитоба знала его как тренера "Брэндон Трэвеллерс" из юниорской лиги класса А. В 1981-м году он привёл университетскую команду "Брэндон Бобкэтс" к чемпионскому званию и первому месту в списке сильнейших университетских команд Канады. Я давно хотел, чтобы Мюррей посмотрел на мою игру. Тогда мне казалось, что если я смогу привлечь его внимание, передо мной откроется дорога в НХЛ. Понимаю, что это звучит довольно глупо, и подумать так мог только необразованный деревенский 13-летний пацан, но в итоге я оказался прав.
Я работал в поте лица – всегда первый выходил на лёд, всегда был первым на подходе к очередному упражнению. Я безукоризненно выполнял всё, что от меня требовали тренеры. Я катался, бросал и пасовал так, будто от этого зависела судьба матча на звание чемпиона.
Один из тренеров, которого нанял Энди, работал скаутом в "Виннипег Уорриорс2 - юниорской команде из WHL. Его звали Грэхем Джеймс. Думаю, вы о нём слышали. Он хотел знать про меня всё, и я удовлетворил его любопытство. Мы начали непосредственно с моей хоккейной карьеры – я тогда играл на правом фланге в "Расселл Рэмс". Он поинтересовался, какая у меня была статистика до травмы и как у меня шли дела в плане восстановления. На второй неделе он уже стал спрашивать о моих родителях. Чем они занимались? Где я живу?
Я был достаточно открытым ребёнком, да и к тому же привык, что в Расселле все обо мне заботились. Поэтому я не видел ничего особенного в том, чтобы рассказать взрослому человеку о своей жизни. На третьей неделе мне уже было абсолютно комфортно в его обществе, а им самим я даже немного восхищался. По большей части, это было вызвано тем, что мне льстило его внимание. Он говорил, что у меня вне всяких сомнений есть талант для того, чтобы в будущем играть в НХЛ, и что он обязательно задрафтует меня, пусть даже я ещё до конца восстановился после травмы. Он спросил, как отнесутся мои родители к тому, что я уеду из дома, и я сказал ему чистую правду – им будет абсолютно всё равно.