Игра со спичками
Шрифт:
— Маша, мы же договорились, парткомов здесь не устраивать. Проводи свою воспитательную работу где-нибудь на комсомольском собрании.
— Но ведь его туда не заманишь.
— Маша, с тобой просто невозможно! — затем она обратилась к Галицкому, — Вы уж извините нас, пожалуйста, она у нас такая правильная…
— Да ладно, много я таких на своём веку перевидал.
Я была вынуждена замолчать. Мне было ужасно обидно. Как будто мне прощают какую-то вину. А я знала, что с точки зрения своих принципов поступаю правильно. Не могу поступиться принципами, хоть режьте. Но за это не режут, над этим почему-то всегда смеются. Но подо всем, что я сказала в тот вечер, я и сейчас готова подписаться, ведь я не флюгер, который меняет свои
Когда я спорила с Галицким, я испытывала эмоциональный подъём, но теперь, после, испытывала страшную усталость. Сколько я спорила? Час? Два? Мне очень хотелось убедить не Галицкого, нет, я знала, что это невозможно, но всех зрителей этой драмы. Но убедила ли я их в чём-нибудь? Не знаю и теперь не узнаю уже никогда. Во время спора они молчали и не вставляли реплик. Но было ли это молчание знаком согласия? И согласия с кем? Со мной или с Галицким? Я была так сосредоточена на том, что я говорю, что просто не могла смотреть по сторонам, и потому ничего не могу сказать об их реакции. Хотя в наш спор со стороны было действительно трудно вклиниться, теперь post-factum мне кажется, что «комсомольская зануда» им действительно надоела. Ну почему, почему, когда я пытаюсь донести до людей правду, я бьюсь, как бабочка о стекло? Говоришь метафорично, так отец возражает: «Это недостаточно доказано», перечисляешь сухие факты, так мать сразу «Это скучно, это надоело». Почему же тогда всяких Галицких им слушать не скучно?! Потому что ложь интереснее правды? Или потому что в песенной форме? Конечно, примитивную ахинею проще изложить в песенной форме, чем ту сложную диалектику, которая делает историю наукой. Я порой понимаю муки Кассандры, предсказаниям которой никто не хотел верить. Они казались слишком сложными, чтобы в них вникать. Но почему, почему?
Я сидела в кресле и молчала. Дальше опять пели какие-то песни, кажется, не про политику, а впрочем, я не слушала. После всего того, что он наговорил, я просто не могла наслаждаться даже самыми аполитичными из его песен. Надеюсь, вы меня поймёте. Я думала о том, какой всё-таки след мне удалось оставить в их душах. Они опять молча слушали его, но какие-то сомнения, наверное, я в них заронила. Не сочтите за самодовольство, но и тогда, и теперь мне мои аргументы кажутся убедительней. Однако в тот момент я попросту забыла об одном элементарной вещи. Эта ошибка непростительна для историка, мне стыдно в ней признаться, но я раз уж я решилась рассказать всю правду, то никуда не деться. Я забыла, что для успеха речи вовсе не обязательно, чтобы она была глубоко содержательной. Ведь те, кого считают обычно самыми гениальными ораторами двадцатого века, например, Керенский, Троцкий, Геббельс, зажигали толпу на редкость пустыми речами. Это становится очевидным, если записать эти самые речи на бумаге и попытаться законспектировать: основных мыслей не уловить. Поэтому об их взглядах судят не по речам, а по письменным источникам, то есть по дневникам, мемуарам и т. д. А речь на публику — это своего рода сеанс массового гипноза. А я гипнотическим способностями не обладаю, поэтому спорить было бесполезно. В конце концов, всё перевесил его ореол мученика, хотя в тот момент я об этом не догадывалась.
Я помню, Марина и ещё некоторые гости засобирались домой. Я вышла в прихожую их проводить.
— Ну что, юная спорщица, скажешь? — обратилась она ко мне.
— А разве я в чём-то неправа?
— Ты большая идеалистка, нельзя быть такой!
Прямо как в том мире! Я взглянула на часы. Было пол-одиннадцатого. Но тогда она уходила последняя… А через час часы должны остановиться.
— Да мы, в общем-то, все с тобой согласны, — сказала Катя (не та Катя, что сообщила мне про теракт, а её тезка).
Я улыбнулась. Эти слова звучали для меня сладкой музыкой.
Но когда, закрыв за ними дверь, я вернулась в гостиную, меня опять ждал неприятный сюрприз. Галицкий опять взялся
Я так и застыла в распахнутых дверях. Наверно, со стороны я напоминала гневного ангела. Когда песня кончилась, все как-то смущённо замолчали под моим взглядом.
— Закрой дверь. Дует, — сказала моя мать. Балконная дверца была приоткрыта на щеколду, и по комнате действительно пролетал холодный ветерок.
— Вы опять! — только и сказала я, но дверь за собой всё же закрыла, хлопнув ею чуть сильнее, чем это было бы вежливо.
— Никто не дал Вам права устанавливать здесь цензуру, Мария, — холодно сказал Галицкий.
— А кто дал Вам право восхищаться фашистами?
— А разве Сталин поступил лучше фашистов, когда захватил Прибалтийские республики?
— Если бы он этого не сделал, то они достались бы Гитлеру. В конце концов, там был референдум. Большинство пожелало присоединения к Советскому Союзу.
— Референдум под давлением войск!
— Голосование было тайным, и подтасовок там не было. Я не понимаю, чего Вы хотите. Ведь если бы их сдал Гитлеру Чемберлен, Вы бы, наверное, восхищались им как дальновидным западным политиком. Если бы были живы, конечно. Потому что тогда бы Великую Отечественную мы могли бы и не выиграть! И тогда ваши предки сгорели бы в печах крематория! Вам что, жить надоело, я вас не пойму!
— Тогда бы мне, наверное, пришлось удирать бы в Америку, — задумчиво произнёс Галицкий.
— А Вас бы туда пустили — вопрос большой и зелёный?!
— А почему бы и нет?
— А Вы помните у Ремарка «Ночь в Лиссабоне»? Чтобы получить визу в Америку, нужно было или поручительство какого-нибудь американца, или надо было доказать, что ты крупный художник, поэт, философ, и так далее… То есть доказать, что твоя личность представляет собой ценность. Ни о каком априорном уважении к личности речи нет. Спасти людей только потому, что они люди и хотят жить, американцы не хотели. Чем это отличается от расистской идеи сверхчеловека? Между американской демократией и фашизмом не такое уж большое расстояние.
— Не знаю, Мария, может Вы в чём-то и правы. Но депортациям нет оправдания…
— Вы говорите так, точно был выбор между депортацией и мирной идиллией. Но на самом деле выбор стоял между депортацией и затяжным межнациональным конфликтом. Ведь они же активно сотрудничали с немцами! Всё-таки выслать гуманнее, чем убивать. А выбор стоял именно такой…
— Какая ты жестокая, Маша, — сказала моя мать. В том мире она не могла, конечно, помнить, как во время «Норд-Оста» кричала: «Выслать всех чеченцев, как кулаков!».
— Мама, неужели ты не помнишь, как в детстве, когда мы ссорились, бабушка приходила и говорила: «разойдитесь по разным комнатам!». Ведь тогда просто сделали то же самое, — сказав эту фразу, я тут же поняла, какую ошибку я допустила…
— Хорошая мысль! Маша, пошли отсюда, — тут же жестко сказала моя мать.
— Не пойду, — заупрямилась я. — Сначала объясните, где я неправа.
— Конечно, не пойдёт, — сыронизировал Галицкий, — иначе отчёт, который эта наследница палачей завтра сдаст в КГБ, будет неполным. Не зря она так защищала Сталина. Он, наверное, одобрительно кивает ей с того света, глядя, как она готовится пойти по стопам своего любимого героя — Павлика Морозова. Отправит завтра своего родного отца в тюрягу, не посмотрит, что дал когда-то ей жизнь! Что попишешь — молодёжь не задушишь, не убьешь!