Игра судьбы или Противозаконная любовь

Дурова Надежда Андреевна

Так прошли два года! Но в течение этого времени многое переменилось; многое приняло другой вид, другой ход; особливо в домашнем быту Лидина: жена его, эта некогда робкая, четырнадцатилетняя девочка, прекрасная, как Амур, поминутно льнувшая к груди мужа своего, плакавшая горько по целым ночам до рассвета о том, что он долго нейдет к ней, прыгавшая от радости, когда поцелует ее, — сделалась теперь дамою полною, белою, с роскошными формами, важною, пленительною дамою девятнадцати лет, которая смотрела своими прекрасными глазами очень смело, а многие находили даже, что и дерзко! Алые уста ее, приводившие в восторг своею красотою, прежде так мило лепетавшие слова любви и покорности, теперь гремели в обществах выражениями резкими, решительными, сказанными голосом громким! Все движения стройного тела ее были быстры и показывали совершенную уверенность в себе; робости, кроткости как будто не бывало! Она никогда уже ни от чего не бледнела; не содрогалась; не потупляла глаз; напротив: цвела, алела, блистала глазами, говорила громко, колко, хохотала и мужа не ставила в грош… Изумленный Лидин присмирел! Он не мог понять этого неожиданного переворота в словах и поступках жены своей!.. неожиданного… Сумасброд не воображал, что, ознакомливая жену свою с первых дней брака ее и в продолжение четырех лет с зрелищем пороков, приучая ее переносить брань, толчки, холодность, неверности, заставляя выпивать насильно то в доказательство любви, то от страху огромные стаканы вина; он должен будет наконец пожать плоды всего этого!.. Лидин и Елена поменялись ролями, хотя не в настоящем смысле — это было бы ужасно; но теперь уже Лидин не смел взмахнуть руки над светло-русою головкою жены своей и угрожать ее розовой щечке, потому что в одну из таких взмашек ее рука, белая, атласная, образец для Фидия, [8] так ловко и так сильно прильнула к темно-красной щеке невежливого мужа, что миллионы искр, из глаз его посыпавшиеся, минуты с две летали и сверкали по горнице. После этой первой попытки и вместе победы Елена совсем перестала бояться своего мужа; не любила она его давно; не уважала тоже; но пока боялась, то скрывала и первые два ощущения; теперь же, свергнув иго страха, явно оказывала мужу холодность, пренебрежение и совершенное неуважение ко всем его требованиям, иногда и дельным. Вместе с развитием сил тела и ума созревали в ней и семена пороков, увы, посеянных в ее юном, некогда столь чистом и непорочном сердце, посеянные адским мужем!.. Она часто смеялась, вспоминая, как в день похорон матери своей выпила стакан шампанского в доказательство любви; смеялась тому, с каким детским повиновением схватила стакан, как дитя; с какой расстановкою и отвращением пила его; как задыхалась и дрожала от страха, что ей сделается дурно и что тогда доказательство любви будет неполное. «А теперь, Лидин! — говорила она иногда, наливая себе за столом стакан вина и приглашая его сделать то же, — теперь я пью в доказательство моего

совершенного равнодушия к тебе!» Не одну эту неприятность испытывал Лидин; может быть, ведя жизнь беспутную, он мало заботился бы о явном пренебрежении от жены своей, если бы она не уничтожила всей власти его над домом и всех прав над людьми и имением. Все это было ее и, следовательно, зависело от нее и повиновалось одной ей, как только она потребовала этого. Удивленный и взбешенный Лидин видел, как постепенно исчезало шампанское со стола его и заменялось день ото дня худшим вином. Он нигде уже не находил ни нитки крупного жемчуга, ни дорогого перстня, ни собольих хвостов, все было тщательно замкнуто и не иначе выходило на свет, как для превращения в деньги, а иногда и в собственном виде, но только не для него. Машеньки и Дашеньки, которым он не привозил уже более золоченых пуговиц на сарафан, ни золотом шитых сафьянных башмачков, сделались теперь очень рассудительны и советовали ему вспомнить, что у него молодая и прекрасная жена! Игроки, видя, что он раскуривает трубку простою бумагою, а не бумажкою, как то делал прежде, перестали играть с ним на слово, но требовали, чтоб он положил на стол, как и другие, наличные деньги! Одно, что он мог еще и что было в его воле — это носиться вихрем по уезду на тройке коней вороных; но как он теперь ездил не для того, чтоб бросать деньги, а собирать их, то и прием ему был не так радушен. Здоровье его тоже начинало изменять ему; излишества всех родов, ослабя крепость сил, сделали его ленивым и неспособным к той неусыпной деятельности, какой требовала его должность. Следствием этого были разные упущения, которые внушили его начальству справедливую недоверчивость и огласили его везде дурным человеком. Елена имела также свою невзгоду: Атолин оставил ее!.. Лицо ее было красоты небесной, пока рисовались на нем: скромность, кротость, невинность, чувствительность и милая стыдливость — качества, с корнем вырванные из сердца ее бессовестным мужем; но когда оно постепенно принимало и наконец совсем получило этот вид смелый, решительный и даже, по мнению некоторых женщин, наглый, тогда Атолин не мог ни видеть, ни слышать ее без того, чтоб не перенестись мысленно к тому, что она была, и не содрогаться от того, что она есть. Он стал приходить реже, сидел недолго, не находил, что говорить, был задумчив, рассеян и спешил уйти, как только мог сделать это, не доводя Лидиной до слез.

8

Фидий — древнегреческий скульптор (V в. до н. э.)

Явная перемена Атолина жестоко уязвила душу Елены. Бывали минуты, что воспоминание о умершей матери, о ее последних словах с такой силою представлялось ее воображению и так теснило ей сердце, что она с воплем падала в подушки лицом, как будто стараясь укрыться от какого призрака. «Матушка, — говорила она задыхающимся голосом, — матушка! чего ты хочешь от меня? я простила тебе! Спаси же меня теперь, если можешь, возьми меня к себе!..»

На вечере городничего несколько дам вместе с любезною хозяйкою и старою помещицею Р* сидели в комнате, довольно удаленной от танцевальной залы и, следовательно, от всякого шума, они сидели все вокруг столика, стоящего перед диваном. Старая Р* расположилась на нем со всеми удобствами, позволенными ее летам. Жена градского головы, первая из вестовщиц, рассказывала что-то, поворачивая голову то к той, то к другой из своих слушательниц, которые почти не дышали от внимания, с каким поглощали рассказываемые вести. «Теперь уже нет никакого сомнения, — говорила она, — что Лидин бросил жену свою навсегда; уезжая, он оставил ей письмо, в котором пишет, что не возвратится к ней во всю жизнь, чтоб она считала себя свободною и поступала как хотела. Лидина горько плакала по целым дням, мои сударыни; но пока еще Атолин, думаю, из остатка совести и сожаления прихаживал к ней часа на два или на три каждый день, она была несколько спокойнее; когда же и это последнее исчезло без возврата, потому что Атолин сосватал невесту в Ц***; перепросился в этот город и расстался с Лидиной навсегда, тогда-то почти в отчаянии она принялась за средство, с которым предусмотрительный муж ознакомливал ее еще с первых лет!» — «Да, а теперь сам первый бежал от успехов своей ученицы!» — «Да неужели, матушка, ваше превосходительство, Лидин от одного этого бросил свою жену? говорят, были другие причины». — «От одного этого! — повторила Р*, пожав плечами; — а по-вашему: одного этого мало?» — «Оно так, матушка, порок большой для женщины пить..»—«Fi, comme c`est sale… quelle expessions!.. quel mot revoltant!.. пить!.. a quai bon nous avons commense une pareille conversation?..» [9] — Это говорила молодая городничиха вполголоса и повернув в сторону свою красивую головку с явным видом пренебрежения. Р* усмехнулась и, отвечая на прерванную фразу купчихи, сказала: «Не только большой порок, но и верх безобразия, последняя степень унижения». — «Точно так, матушка, ваше превосходительство! Это ж самое я и хотела сказать; но ведь Лидин сам приучал жену свою к… Не знаю, право, как бы мне выразить это, так чтоб оно не оскорбило нежности слуха вашего; — она смотрела на городничиху. — Ну, скажу хоть так, как вы сами это назвали: к последней степени унижения. Так, кажется, ему нечего было досадовать, зачем делают то, чего он сам хотел!» — «Ну, вот видите, следствия превзошли его ожидания; от этой причины родились другие, выгнавшие наконец его из дома: источник всех зол — затмение ума нашего!» Р* оборотилась к хозяйке, как к такой особе, которая лучше других могла понимать ее, и стала говорить: «Лидин, в продолжение трех или четырех лет употреблявший всевозможные старания развращать жену свою, проматывать имение, расстроивать здоровье и терять репутацию, все еще не достиг края гибели, мог бы остановиться, если б имел желание или силу душевную для этого подвига; зло сделано только вполовину, все можно б было поправить. Елене только 20 лет; она никогда не имела наклонности к презрительному средству заглушать горе, как говорит простой народ; напротив, она с отвращением и из страха повиновалась мужу, выпивая бокал в доказательство любви! как то было в похоронный вечер и после повторялось много раз. Я знаю, что и теперь она вдалась в этот порок от нестерпимого терзания сердца и потому, что необработанный ум ее не представлял ей других средств облегчить скорбь свою». — «Однако ж вдалась! — сказала со вздохом одна молодая дама, до сего не говорившая ни слова, — и теперь она погибла невозвратно, хотя вы и говорите, что все еще можно поправить; но от этой низкой страсти не исправляются: она обращается в болезнь и доводит одержимых ею путем позора и несчастия до преждевременной могилы!» В словах и голосе молодой женщины было что-то пророческое и заставило немного задуматься общество, собравшееся перемывать кости Лидиной. Собеседницы молчали минут с пять; наконец жена градского головы, смертельно боясь, чтоб разговор, так вкусно начавшийся и которому она делала главную приправу, от выходки молодой дамы не погас совершенно, сказала набожным голосом: «Сохрани, боже, всякого человека от напасти!.. Вы, матушка, ваше превосходительство, что-то было начали говорить о зле, вполовину только сделанном?» — «Только, — заметила вполголоса городничиха, взглянув на генеральшу Р* с ироническою усмешкою: — человеколюбивая вставка!»— «Да я хотела было доказывать возможность исправления этих молодых людей тем, что имение не все еще прожито; здоровье не совсем расстроено, репутация не совсем потеряна, по крайности, одного из них; итак, мне казалось, что если не для света, то хоть для себя она могла бы еще прийти к быту людей порядочных; но вот N.N. заставила меня переменить мое мнение: я, в самом деле, думаю, что унизительная страсть эта останется в Лидиной навсегда: мать не дала ей хорошего воспитания, не внушила правил и в детские лета отдала во власть человеку беспутному!.. Согласна я с вами, что Лидина кончит несчастливо». — «Неужели-таки Лидин уехал совсем, и жена его не знает куда?» — «Надобно думать, так, потому что более двух месяцев о нем ни слуху, ни духу. Говорят, он уехал, как только получил отставку — в тот же день».

9

Фи, как это гадко… какое выражение!.. Какое возмутительное слово!., пить!., чего ради начали мы подобный разговор?., (франц.)

Сначала Елена по ветрености радовалась, что муж расстался с нею, полагая, что теперь Атолин будет всегда вместе, как прежде. Этот последний, не зная, под каким предлогом сокращать свои визиты и делать их как можно реже, говорил ей, что Лидин начинает замечать их связь и что если они не остерегутся, то он, уверясь в своем бесчестии, наделает публично сцен, от которых она потеряет доброе имя, и для чего им надобно на некоторое время видеться сколько можно реже или даже и совсем не видеться месяца два. Но как от последнего предложения Елена начинала неутешно плакать, то охладевший любовник был еще столько человеколюбив, что приходил к ней раз в неделю часа на два. Это время проходил со стороны Атолина в ничтожных и холодных рассказах; молчании, задумчивости и худо скрываемом нетерпении уйти; а со стороны ее в слезах, жалобах, упреках, и, к довершению очаровательности своего обращения, несчастная Елена оканчивала сцену слез и упреков, прося своего любезного выпить бокал шампанского: из ее рук, если он любит ее, в доказательство любви!!!.. Итак, вот как, когда и с какими прибавлениями отгрянули слова пьяного безумца! Это потчевание выводило Атолина из себя; он уходил, говоря с досадою и некоторою печалью: думал ли я когда слышать от нее подобные слова! Лидина, стараясь обманывать сама себя, приписывала явную холодность Атолина излишней осторожности и боязни подвергнуть ее бешенству мужа; и потому с первых дней точно обрадовалась, что муж освободил ее от своего ненавистного присутствия; но когда прошло несколько дней — Атолина нет! — испуг и тоска овладели ею, она послала узнать, в городе Атолин или куда выехал? Говорят ей, что Атолин переведен в Ц*; что дня четыре тому, как получено об этом предписание, и что Атолин не терял минуты понапрасну; но что с необычайною деятельностью, занимаясь даже и ночью, все привел в порядок, сдал и уехал. «Уехал!»… Более ничего не могла сказать несчастная Лидина!

Через два дня во всех обществах говорили, что Лидина слегла в постель от горести видеть себя с таким пренебрежением оставленною. «Слышали, матушка, новость? горькую новость!» — спрашивала жена градского головы генеральшу Р*.— «Верно, о Лидиной? теперь только эта новость кружится у нас в городе; что ж еще говорят об ней? не умерла ли?» — «Ах, дай бы то бог, чтоб умерла, это было б лучше для нее! Нет, матушка, она жива, но сошла с ума». — «Что вы говорите! от кого вы слышали?»— «Сама была у нее, сама видела своими глазами, как она металась по постели: сбрасывалась на пол, каталась, била себя в грудь, стонала и на все утешения и увещания окружающих ее дворовых людей отвечала воем, диким, нечеловеческим воем!.. А глаза ее? Как ужасно они смотрят! я вся тряслась от ее взгляда, хотя она и не узнает никого». Благороднейшие из всех — слезы сострадания показались в прекрасных некогда глазах престарелой Р*. «Разве около нее одни только ее дворовые люди, а более никого?» — «Никого, да и кто ж будет при ней, матушка, ваше превосходительство! кто захочет идти в дом женщины, потерявшей доброе имя». — «Вы, однако ж, были». — «Правда; но я была просто из одного любопытства». Бесполезно было бы говорить с Головихою, так обыкновенно звали ее в городе. Р* велела подать свою карету и поехала к Елене. То, что она увидела, превзошло далеко описание, сделанное ей Головихой. Несчастная Лидина с исступлением и яростью тигрицы рвалась из рук пяти или шести женщин, которых отчаянные усилия удержать ее оставляли синие знаки на нежных ее членах! Прекрасные глаза были, как два раскаленные угля; они вышли из своих орбит и выражали ужаснейшее бешенство; шея была в синевах и язык искусан в кровь!.. Дикий вой ее раздавался по всему дому… Старая Р* упала со стоном в кресла: «О, боже, умилосердись над нею!.. это страдания нечеловеческие!..» Генеральша не могла и не хотела долее оставаться близ плачевного зрелища; но поспешила к лекарю. Молодой П* встрепенулся от радости, когда увидел подъехавшую к крыльцу карету с гербами Р*. Мысль, что старухе сделался удар или припадок, навела какой-то лучезарный свет на все его черты, и он, сияя веселием, поспешил в зал узнать от вошедшего человека генеральши, что угодно ее превосходительству? Человек почтительно отвечал, что ее превосходительство Софья Павловна Р* просит покорнейше господина лекаря выйти к ней на минуту, то есть подойти к окну ее кареты. Лекарь, немного расстроенный тем, что Р* ожидает его в карете, а не в постели, поспешил, однако ж, исполнить требование дамы, уважаемой всеми; он подошел к окну кареты, вежливо осведомляясь, что угодно ее превосходительству приказать ему? У доброй генеральши были еще слезы на глазах и испуг на лице. «Ах, любезный мой П*, поезжайте скорее к Лидиной! вылечите ее — вы вылечите меня, это все равно, вот на лекарства и наперед за труды; простите старухе, что поступает без церемонии». С этими словами Р* протянула к лекарю свою руку, взяла его, пожала и, сказав с убеждающим взором «постарайтесь!» — оставила в руке лекаря большой сверток червонцев!.. Карета поехала. Молодой П* оставался дома не более сколько нужно было, чтоб пересчитать червонцы, и, видя, что ему заплачено царски за труды, за которые он еще не принимался, поклялся в душе употребить все свое знание, чтоб возвратить Лидиной здоровье. Чрез полчаса он был уже в комнате больной и с первого взгляда содрогнулся от мысли, что не оправдает доверенности Р*. Ему казалось, что вылечить Лидину возможно одному только богу. Несчастная спала, но каким сном? Она дышала тяжело, прерывисто, с каким-то глухим стоном; судороги поминутно искажали ее лицо, она бормотала что-то невнятным голосом; но имена матери, мужа и Атолина произносила явственно и с раздирающим душу воплем: «Что ж ты нейдешь, Владимир? я так давно жду тебя!! ведь надобно же проститься!! Владимир, Владимир, ты меня оставляешь!» — и она так горестно застонала, что молодой лекарь лишился всей твердости и, плача,

упал на кресла близ ее постели! Она на несколько секунд затихла и начала опять: «Ты все сердишься, mon cher Serge.. [10] За что же? на тебя ужасно трудно угодить! я, кажется, все делаю, что ты велишь: плачу тихонько; не говорю, что ты ночуешь не дома; а стаканы!! посмотри, в обоих нет ни капли!., право, я люблю тебя, Serge!..» Через минуту она опять стала говорить шепотом и трепеща всем телом: «Маменька, маменька! ты опять здесь? ах, как ты бледна! глаза твои потухли!., бедная маменька! ты больна! но зачем же ты на коленах?., что… простить тебя?» Продолжительный стон и отчаянное метание по постели оканчивали этот бред, она утихала на полчаса, и опять начиналось то же. Лекарь прописал несколько лекарства и, дав наставление старой Ульяне, когда и сколько давать их, поехал к Р*. «Ну, что, мой добрый П*,— спросила она, снимая очки и закрывая библию, которую читала, — есть ли надежда на выздоровление?» — «Богу все возможно, ваше превосходительство! я употреблю все, что могу и знаю, но обещать не смею ничего; страдания духа молодой дамы ужасны!» — «Вы, кажется, плакали?» — «Ах, кто бы тут не плакал!» Слезы сострадания всегда благородны, но в глазах врача они величественны, божественны, подобны слезам богочеловека и так же, как они, обещают скорую помощь! Старая Р* протянула руку к П*: «Прощайте, мой друг! вы, верно, заехали ко мне на минуту, уведомить только о состоянии больной? не удерживаю вас, прощайте!» Однако ж П* не шел из комнаты; он стоял пред Р* в замешательстве; приметно было, что хотел что-то сказать, заминался и не знал, как начать, как приступить к объяснению, по его мнению, очень щекотливому! Святая неиспорченность сердца! удел юности и неопытности!! Через десять лет этот же самый П* назовет себя дураком за робость, а еще более за цель, с какою приехал к богатой Р*. Дама эта не любила добро делать вполовину и с розыском; по ее мнению, это не было бы уже добро; итак, согласно с своим образом мыслей, она дала П* на лекарство, за труды и, сверх того, какие-нибудь надобности для Елены, три тысячи рублей. Благодарный лекарь хотел возвратить ей эту сумму, потому что состояние Елены не подавало ему почти никакой надежды. Р*, удивленная и его замешательством, и тем, что он нейдет от нее, спросила: «Не имеете ли надобности в чем, любезный П*, скажите смело, я всегда готова способствовать как могу в делах такого, благородно чувствующего лекаря, как вы; итак, объяснитесь». — «Вы дали мне большую сумму; я не могу поручиться, придется ли мне почать ее на лекарства для Лидиной; не хочу скрывать от вас, что она почти безнадежна; итак, не предвидя ни трудов, ни издержек для больной, я не вправе брать даром столь больших денег». — «Не берите, мой друг, если вы богатый человек; но если напротив, то старая Р*, которой близ девяносто лет и которая могла бы быть вашею прабабкою, дает вам, как своему лекарю, эти деньги заранее, опасаясь, что смерть может ее постигнуть вдруг и не дать времени расплатиться». П* с чувством поцеловал руку доброй Р* и вышел.

10

мой дорогой Серж! (франц.)

С того дня в продолжение почти двух месяцев П* только ночь проводил дома; но все дни от зари до глубокой ночи посвящал неусыпным стараниям о злополучной Лидиной; труды его увенчались успехом: бедная оставленная возвратилась к жизни; бешенство прошло; порывы лютой скорби утихли; всюду преследующий ее призрак матери, стоящей на коленах, исчез; все ее чувства успокоились: она была тиха, молчалива, бледна, как мертвая, а также, как мертвая, ко всему нечувствительна! Можно было говорить при ней об Атолине что угодно: хвалить его наружность; порицать поступки; упоминать о жене — Лидина слушала без внимания; говорили ли о муже ее — то же равнодушие; о матери — одинаковая бесчувственность!.. Лекарь испугался; это значило заживо умереть; он начал опасаться, не повредился ли рассудок выздоравливающей; но, замечая связь и смысл во всем, что ей случалось говорить ему или своим людям, он уверился, что способности ее ума и памяти не расстроены; после этого, не зная уже чему приписать такое одеревенение чувств, решился не предполагать ничего дурного и ждать всего лучшего от времени и природы.

Старая Р * близилась к концу своей многолетней и хорошо проведенной жизни, не имея смешной слабости бояться смерти; она, однако ж, не хотела проводить в уединении и скуке тех немногих дней, которые ей оставалось пробыть на земле; итак, она чаще прежнего собирала к себе всех, с которыми была в короткой дружбе; почти всякий вечер проводили у нее: городничиха, молодая, пригожая и очень остроумная дама; жена градского головы: добрая, веселая женщина, немного пустая, немного сплетница, немного вестовщица, но в сущности женщина превосходного сердца, благодетельная и даже великодушная; молодая дама, которая как-то предвещала гибель Лидиной — томная, сентиментальная и, яко голубица, непорочная; четвертая была помещица лет двадцати осьми, жена гусарского полковника; ее Р * любила более всех и не иначе называла, как «дочь моя!».

Четыре приятельницы генеральши Р * приехали к ней одного дня гораздо позже обыкновенного: «Что это, мои любезные друзья! не жаль вам оставлять бедную старуху наедине со смертию? — говорила Р *, протягивая к ним руку;— ну, здравствуйте, садитесь поближе; потеснее в кружок; где ж вы были? что вас задержало? я к вам привыкла, дети мои! вы обещали быть моими собеседницами до последнего часа моего: он не далек; не оставляйте же меня». — «Успокойтесь, наша добрая маменька, — говорила гусарская полковница, садясь к ней на диван и закрывая лежащий на столе молитвенник;— успокойтесь, послушайте, что мы вам расскажем: мы все сию минуту от Лидиной!»— «Как? от Лидиной! благородные друзья мои! как прекрасно вы поступили!! да если есть еще какое средство спасти ее, так это то, чтоб отдать ей безусловно потерянное ею ваше уважение! ну, что она, бедняжка? я думаю, много переменилась? плачет она? ах, да как и не плакать! чему она не подверглась? чего не потеряла? и, к довершению, оставлена мужем на жертву нищете и презрению!..»— «Это бы все ничего, матушка, ваше превосходительство, да вот, видите, Атолин! пуще всего Атолин! ведь он один все и представлялся ей, когда она была в горячке и…» — «Покройте завесою милосердия проступки ближнего вашего, моя добрая Катерина Алексеевна! чтоб судить безошибочно, до какой степени виновата Елена, надобно поставить себя на ее месте! пусть каждая из вас представит себя в ее положении с ее молодостью, неопытностью, редкою красотою, совершенным невоспитанием, угнетаемою беспутным буяном мужем и преследуемою угождениями молодого человека, вкрадчивого, умного, ловкого и прекрасного; и тогда спросит сама себя в глубине своего сердца: устояла ли бы она против всего этого?» — «Наша старая Р*,— сказала городничиха на ухо сентиментальной даме, — начинает что-то слишком часто проповедывать, видно, над нею носятся уже тени предков ее, как говорит Осиян; [11] — посмотрите на полковницу; она кусает себе губы, верно, сравнивает мысленно это воззвание к нашему человеколюбию с тем приемом, какой сделала нам Лидина!..» Дама, к которой относились эти слова, с трудом удержалась от смеха. «Что вы там сговариваетесь, молодые шалуньи? не опять ли оставить старуху на целый вечер одну? об этом и не думайте, если не хотите, чтоб я приходила к вам с того света укорять в жестокосердии. Расскажи же мне, дочь моя, как вы были приняты Лидиною? я думаю, со слезами признательности?»— «Увы, добрая маменька, — отвечала полковница полушутливым голосом, — не судите о всех по себе! нас приняли, как нельзя хуже!..» — «Возможно ли!.. вам отказали?» — «Это бы еще не беда! отказ не прием; его нельзя назвать ни худым, ни хорошим! нет, ma bonne maman, [12] нас приняли, это правда, то есть просили войти в комнаты, но как встретили!!» Р* поднялась с подушек; любопытство вытеснило на минуту из головы ее все помыслы сострадания и справедливости; и так ясно нарисовалось в глазах и на лице, что полковница, не дожидаясь вопросов, начала говорить: «Вы не ошиблись, полагая, что мы ездили к Лидиной с искренним желанием усладить ее бедствия этим знаком участия и уважения, в полной уверенности, что таким поступком возвратим ее к чувству своих обязанностей; подъехав к дому Лидиной, мы послали спросить, может ли и угодно ли ей принять нас? — приказано просить; мы входим; в зале встречает нас одна только старая Ульяна с пасмурным видом: она сказала, что барышня ее сию минуту выйдет, и ушла; не успела еще старая нянька затворить за собою двери, как другие из гостиной отворились и показалась Лидина. Я испугалась: это была не женщина, но фантом! [13] мраморная статуя, по какому-то чуду движущаяся! лицо ее было совершенно бледно или бело, не знаю, как назвать; но только в нем нигде ни капли крови не отсвечивалось, даже губы ее были белы; белое платье облекало, так сказать, всю ее от шеи до ног, голова обвернута вроде чалмы белым газом, знаете, как носит запросто наша институтка; прекрасные волосы ее, все до последнего локона, были подобраны и спрятаны; вид ее был холоден, важен, даже суров, и на милом лице ее так четко выражалось всесовершеннейшее презрение к нам, что замешательство, как электрический удар, в один миг сообщилось всем вдруг; уничтожило нашу бодрость, расстроило весь план, и все наши прекрасные фразы, заранее приготовленные, умерли на устах наших! она остановилась величественно, как царица, и ожидала, что мы скажем; а мы! мы, каждая с такою миною, которая не стоила гроша, подвигались к ней молча!..» В этом месте рассказа городничиха захохотала. «Что вы смеетесь, ma bella amie», [14] — спросила Р* несколько с неудовольствием. «Виновата, chere maman, [15] не сердитесь! клянусь, я ничего не знаю смешнее нашего покорного представления величавой царице Лидиной! жаль, что у нас нет своего Гогарта; эта сцена была достойна его кисти!» — «Еще раз, pardone maman, [16] рассказывайте, полковница». — «Итак, мы подходили в молчании, и я не знаю, какою глупостью прервали бы мы его, если б Лидина не спросила с самым ледяным равнодушием: что вам угодно?., при этом вопросе мне страшная охота пришла взглянуть на моих спутниц: именитая гражданка наша, Катерина Алексеевна, шептала что-то, молитву, кажется, и как будто собиралась отступить к дверям; Олинька вздыхала, краснела и потупляла глаза; одна только доблестная градоначальница наша сделала шаг вперед и с видом оскорбленного достоинства отвечала: что мы хотели только узнать о состоянии ее здоровья и предложить ей утешения дружбы. „Намерение прекрасное! — но… я здорова и в утешениях не имею нужды!..“ Сказав это, она поклонилась нам с видом насмешливого презрения и ушла обратно в гостиную, затворя за собою дверь! вот, maman, как было награждено наше доброе намерение». — «А мне, — говорила городничиха, — так более всего жаль, что все наши великие суждения и прекрасные изречения о непрочности земного счастия, о милосердии божием, о том, что как все ему возможно, что его промыслом наша печаль легко может обратиться в радость, — не пошли в дело; мы не имели ни времени, ни возможности высказать всего, что приготовили».

11

Оссиан — легендарный воин и бард кельтов, живший, по преданию, в III в.

12

моя добрая маменька (франц.).

13

фантом — призрак.

14

милый друг (франц.).

15

дорогая маменька (франц.).

16

извините, маменька (франц.).

Предприятие молодых женщин имело в самом деле благую цель: они точно хотели участием своим возвратить Елене хоть наружное уважение общества и тем дать ей силу победить гибельный порок, начинающий укореняться в ней; без измены Атолина желания их увенчались бы успехом; Лидина была очень опечалена видимым пренебрежением, которое начали оказывать ей в публике; если б Атолин остался ей верен, то поступок молодых дам дал бы совсем другое направление ее наклонностям. Успокоенная привязанностию любовника, она постаралась бы скрывать пред глазами публики свою, законами не оправдываемую, любовь; а публика всегда имеет великодушие не видеть тех слабостей, которые из уважения к ее мнению стараются скрыть от нее. Итак, Елена могла бы еще быть счастлива, сколько можно быть такою женщине, много претерпевшей и много потерявшей; но женитьба Атолина, его совершенное невнимание, с каким он расстался с нею, с корнем вырвали из сердца ее всякую надежду на счастие; она предалась отчаянию, и низкое средство, с которым ознакомил ее супруг, показалось ей самым верным способом достигнуть скорого конца своих страданий, а в ожидании — заглушать их нестерпимую боль.

«Э!.. дитя мое, ты уж слишком гневно поступила! ведь они ни в чем не виноваты; приехали, как водится, навестить тебя, а ты их так спровадила!., я за них сгорела со стыда!..» — «Ничто им, мамушка! не думаешь ли ты, что они и в самом деле с добрым намерением приезжали ко мне? ничего не бывало; просто из любопытства, не узнают ли чего нового, не отгадают ли по словам или виду; к этому они прибавили бы от себя и разнесли по всему городу. Нет, мамушка, никто обо мне не думает с желанием добра! ни в чьей груди не бьется сердце для меня…» — «Как, дитя мое! и в той, которая тебя вскормила, сердце не для тебя?» — «Ах, полно, добрая Ульяна, я совсем не о тебе думала теперь»; но, увидя слезы в глазах старой няньки, Елена прибавила, обнимая ее: «В такой любви я уверена, моя добрая мамушка! не плачь, пожалуйста, и прости, я пойду спать; сегодня мне что-то хочется лечь раньше обыкновенного, прощай! не ходи за мною и не присылай никого; я разденусь сама».

Спальня Елены была освещена несколькими кенкетами. Сама она сидела на черном бархатном диване в том же костюме, в котором встретила своих гостей и в котором очень была похожа на фантом, как назвала ее полковница. Но только это был фантом, которого никто бы не мог испугаться, столько выражение прекрасного лица ее было кротко и печально, чувство глубокой скорби рисовалось в глазах ее, устремленных на портрет матери; он был прямо против дивана, на котором сидела Елена, и ей казалось, что глаза портрета оживляются… «Маменька! для чего не хотела ты дождаться моего рассудка?., для чего… но, о боже! ты становишься на колена!., и близ своего гроба!., о мать моя!.. мать моя!., да будет всевышний к тебе милостив! прости мне мое роптание; боль сердца его вынудила!., но оно уже последнее!.. я погибла! ты сама это сказала; итак, прости навсегда! Дочь твоя не достойна уже того, чтоб смотреть на тебя!..» — Елена отерла слезы, встала с дивана, подошла к портрету, поцеловала обе руки его; стала пред ним на колена и, сказав еще раз: «прости маменька!..» закрыла портрет черною шелковою тканью.