Игра судьбы или Противозаконная любовь

Дурова Надежда Андреевна

Два года спустя я опять была дома. В один день, прогуливаясь, увидела, что накрапывает дождь; я удвоила шаги и думала, что успею дойти домой прежде, нежели дождь усилится; но туча шла скорее меня, и вот дождь крупными каплями застучал по моей фуражке; стараясь укрыться от этого нежданного и нежеланного сражения, я бегом убежала под навес ворот одного мещанского дома; дождь пошел сильный, частый и с порывами, улицы опустели, и одни только дождевые капли прыгали по всему пространству их; подле меня, тут же под навесом, стоял крестьянский мальчик лет десяти; в шагах трех от нас с ним стояла какая-то тележка на двух колесах, покрытая рогожею, по которой очень приятно для слуха рокотали капли частого дождя. «Что у тебя тут? Если товар какой, так замокнет; подкати под навес». — «Не уставится под навесом; да и промокнуть нельзя: рогожа плотная. — Мальчик замолчал; но, видя, что я не спрашиваю его более, начал опять: —Не дадите ли что-нибудь на бедность, батюшка барин, больной нищей». — «Кому?» — «Больной нищей». — «Охотно. Где ж она?» — «Вот, под рогожкой», — сказал он, указывая на тележку. «Стало быть, это ребенок?» Я отдала деньги. Мальчик поклонился в ноги: «Дай

бог вам здоровья, барин. Нет, это не ребенок, большая; да у нее обе руки и ноги так скорчены, что она легко умещается здесь». — «От чего ж это сделалось с нею?» — «Бог знает! Болезнь какая-то; бабушка говорит, что это попущение божие за тяжкий грех». — «А твоя бабушка монахиня?» — «Какая монахиня! Моя бабушка — Ульяна *** — отпущенница господ Г ***». — «Ну, а эта больная родня вам?» — «Что ты, барин, какая родня! Это наша барышня Елена ***». — «Лидина!» — Вскрикнув от ужаса, бросилась я бежать; дождь лил ведром.

«Не сердитесь, mon frere! [23] Но, право, вы вчера были очень смешны. Скажите, зачем вы это ворвались к папиньке прямо с улицы и со всеми теми ручьями, которые бежали с вас, как с нашей горы, недоставало только журчанья для совершенного сходства?» — «Полно, сестра, мне не до шуток! Не знаешь ли, где живет Лидина?»— «Под кровом небесным! Ее, как слышно, никто не пускает на квартиру». — «Несчастная! почему ж это?» — «Право, не знаю, mon frere!.. не спрашивайте меня; давно еще папенька приказал, чтоб нога ее не была у нас в доме, и с того времени я ничего об ней не знаю».

23

мой брат (франц.).

Через два дня случайно встретила я старуху, няньку Лидиной: «Здравствуй, Ульяна! ты, верно, знаешь, где можно найти твою бывшую барышню?» — «Кому же и знать, батюшка! Она живет у меня! Христа ради дала ей уголок в чулане! Я ведь сама бедная женщина, не могла б кормить ее, да вот Катерина Алексеевна, дай ей бог здоровье, взяла ее на свои руки; она присылает ей все съестные припасы и готовый обед; одевает ее и даже, что за добрая женщина, даже маленький графинчик водки присылает каждый день; ведь уж барышня только этим и держится теперь, как не выпьет, так уж тоскует да тоскует, мечется да мечется, бежал бы со двора!» — «Поэтому она очень больна?» — «Да уж так-то больна, что и не приведи бог ни видеть, ни слышать». — «Я слышал, у ней повреждены ноги и руки?» — «Повреждены!! да, правда, повреждены! то есть вывернуты прочь, совсем вон из своего места; высохла совершенно, на всех составах наросты…» — «Ах, ради бога не рассказывай, Ульяна, я не хочу более ничего знать; проводи меня к ней». — «Извольте!» Молча дошли мы до ворот Ульяниной избы. «Не пойти ли мне вперед, сказать ей, что вы пришли?» — «Нет, нет, Ульяна, не надобно». Мы вошли в сени. Ульяна отворила низенькую дверь в темный чулан и сказала мне тихо: «Вот здесь лежит она; пожалуйте!» Я вошла. Ульяна сказала мне, что если я хочу говорить с нею, то чтоб говорила громче: она очень, очень худо слышит и не видит ни зги божией! «Как, слепа?» — «Слепа уже более полугода!» Я вытолкнула тихонько Ульяну за дверь, затворила ее и осталась одна в чулане тесном и, как погреб, сыром и темном; минут с пять я ничего не могла разглядеть, но постепенно глаза мои освоились с темнотою, и предметы сделались видимы: в одном углу плотно к стене стояла широкая скамья, на ней лежало что-то, до отвратительности запачканное, род лохмотьев, собранных в кучу; продолжая присматриваться, я разглядела, что это человек; голова его лежала на подушке, которую надобно видеть, чтоб иметь понятие о толстоте, грубости и нечистоте ее наволоки. Вместо матраца была гнилая солома, прикрытая толстым рядном, таким, как постилают иногда в сенях, чтоб вытирать ноги; таким точно рядном и укрыто было лежащее существо, которое занимало пространства на этой постеле не более, как бы заняло осьмилетнее дитя; я стояла безмолвна, сложа руки, как складывают их, молясь богу. Ах, где явственнее могла я видеть перст божий, как не в сем страшном жилище мрака, скорби, ужаса и страданий нечеловеческих! Елена… должно было верить, что это она, мне так сказали. Елена лежала неподвижно, но не спала; глаза ее были открыты; глаза!.. но глаза ли это?.. Елены глаза!.. Это были два стекловидные пузыря, красные, как кровь, окруженные опухлыми веками!.. Лицо желтое, почерневшее, сморщенное, и на котором была одна только кожа, а более ничего!.. Рот!.. я содрогалась, смотря на эти уста, багровые, иссохшие и подергиваемые судорогами! Однако ж это самые те уста, от поцелуя которых таял негою страстный Гамет!.. те уста, которым в свежести и красоте равнялись одни только розы!.. Голова ее обвернута была засаленною пестрою холстиною; свалявшиеся волосы выползали из-под нее какими-то клочьями. Неужель это те светло-русые, блестящие кудри, которые так мило волновались по ее стройному стану, когда она вечером освобождала их из-под гребня? Те ли это легкие, ароматные локоны, которые князь Гамет так любил перевивать цветами и жемчугом?.. Нет, нет! Это свалявшиеся колтуны литовского крестьянина!.. только на это они похожи теперь!.. Одним словом, этот безобразный, высохший, состарившийся урод — неужели Елена?.. Красавица, на которую один взгляд приводил всякого в восторг! Возможно ли, чтоб это страшное чудовище было — женщина двадцати трех лет!!! Голова моя шла кругом!.. Я смотрела на гадкую подушку, на которой лежала еще более гадкая голова, и вместе с этим отвратительным предметом видела белую, атласную подушку, тонкие блонды и прелестного ребенка!! Мне пришли на мысль слова Катерины Алексеевны: одета, как герцогиня!.. Но что может быть беднее, гнуснее, несчастнее, уродливее и отвратительнее этого тела, которое здесь лежит, и этих вретищ, которые его покрывают!! Это, однако ж, та, которая была одета, как герцогиня!.. Есть чувства, для которых беден язык человеческий. Они терзали, волновали душу мою, мутили

разум! Я не понимала, не верила, точно ли я стою в этом проклятом чулане пред страшным, гадким, вонючим уродом!.. пред Еленою!! Не мечта ли это? не сплю ли я? не сошла ли с ума? Я не могла ни перестать смотреть на кровавые глаза, меня не видящие, ни сдвинуться с места!.. О боже, боже! отец всех нас! как страшен суд твой!! Слова эти вырвались у меня невольно; несчастная услыхала, узнала голос мой! Она поднялась с ужасом; дико закричала и упала навзничь, горестно стеная!.. Я подошла тогда к самой постели: «Елена… я принесла вам чаю, сахару, лимонов…» — «Но смерть! кто принесет мне смерть!.. Она одна нужна мне!! Ее зову… Зову напрасно!.. Немилостив господь!..» Я плакала. «Где же вы? Подойдите ко мне; дотроньтесь, чтоб я уверилась, что голос ваш не мечта». Я села к ней на постель. «Вы плачете!! Я хотела б взять вас за руку, но не могу! Я не владею ни одним из моих членов; все они вывернуты из своих мест и болят!.. болят!.. Ах, как болят!! Посмотрите мои руки!.. Откройте одеяло!..» Я приподняла легонько толстую дерюгу, которой она была закрыта!.. Ужас!.. руки ли это!! Она почувствовала мой трепет! «Страшно? Не правда ли?.. Ах, как приятны им теплота ваших слез, они теперь меньше болят!! Никто еще не плакал надо мною! Это первые слезы жалости, которые упали на иссохшую кожу рук моих!.. Если б всякий заплатил эту дань моему нестерпимому страданию, думаю, что для таких слез бог простил бы меня!..» Я не могла сказать ни слова и боялась взять ее руку, чтоб не сделать боли. Она продолжала говорить: «Давно вы приехали?.. долго пробудете здесь?.. будете вы приходить ко мне?.. верно, будете, я слышала, вы теперь очень счастливы, а счастливому так сродно, так легко быть добрым!.. не примите моих слов в худую сторону: я иногда не знаю, что говорю, особливо, когда обрадуюсь, а я так рада, так рада, что вы пришли». — «Бывает у вас кто-нибудь?» — спросила я наконец, боясь, чтоб она не оскорбилась моим молчанием. «Бывает Катерина Алексеевна; она по милости своей много мне благодетельствует; добрая женщина!.. но только, что добрая!.. Верите ли вы тому, что при доброте сердца можно поступать безжалостно?» — «Не думаю!» — «Однако ж Катерина Алексеевна так делает: она содержит меня; присылает пищу, чай, сахар и все, что мне нужно, и снимает с меня это грубое рядно, чтоб показать любопытным мои изуродованные члены!..»— «Какое бесчеловечие!» — «Истинно бесчеловечие, добрый Александров! восклицание ваше исторглось из души! это я слышу!.. и вам только одним откроюсь, что видимые страдания мои еще очень легки в сравнении с тем мученьем, которое живет в душе моей! Знаете ли, что я вижу день и ночь? вижу, хотя глаза мои навек угасли! Я вижу мать мою предо мною на коленах!! а что я слышу!.. Ах! тяжело легла на мне десница твоя, всевышний! Я слышу ужасное: Аллах!..»—Тут несчастная так жестоко стала метаться на своей соломе и так отчаянно кричать, что я в ужасе совершенно потерялась; дотронуться не смела, чтоб ей не было больно; отойти тоже; боялась, чтоб она не упала на пол! «Спасите, — кричала она, — спасите! дайте мне смерть! хоть искру жалости!! спасите!..»

Ульяна вбежала; поспешно схватила стакан, которого я еще не заметила у кровати, охватила рукою ее шею и дала ей выпить то, что было в стакане. Елена утихла; безобразная голова ее опять упала на подушки; она стонала тихо. «Александров ушел?»— «Здесь», — отвечала Ульяна грубо и отрывисто. Это удивило меня; я махнула рукою, чтоб она вышла, и когда осталась опять одна с Еленою, то просила ее не предаваться отчаянию; надеяться на милосердие божие, которому нет границ, и верить несомненно, что чрезмерность мук ее и искренность раскаяния поставят ее в среду избранных.

Она слушала меня в молчании. Наконец из потухших глаз ее выкатилось несколько слез: «Пусть будет, как богу угодно!.. Я буду ждать конца своего с терпением! Не мне оскорбляться тем, что меня осматривают как издохшего зверя странной наружности! всему свой черед: восхищался стройностью членов моих татарин, содрогаются теперь от их безобразия все, кому только вздумается смотреть на них!..»

Вышед из тесной, темной конуры, в которой помещалась такая необъятная масса ужаса и страданий, я нерадостно, но со слезами увидела опять яркое солнце, голубое небо, густой лес, светлую реку, желтый берег. Сколько красот! Елена видела их, любовалась ими, трогалась! Ей только двадцать три года; она цвела бы так же, как эта весна!.. кто ж виноват? кто причиною стольких страданий? кто помог ей взойти на эту высочайшую степень человеческого злополучия? Муж?.. статочное ли дело?.. Муж поступал, как и все молодые люди поступают! Что за беда, если он когда выпил лишнее! Для мужчины это не порок! «Хорошо!.. а картежная игра?» — «Умная жена пусть удерживает от этого просьбами, советами». — «А если эта жена ребенок, не способный советовать? если на ее просьбы отвечают бранью и толчками?» — «Перетерпи! Она на то жена; должна уступить!»— «Пусть так; но неверность! развратное поведение!» — «Вот еще что! его не убыло! Где ни ходит, а все ее муж!» — «Но где ж ей было все это сообразить? ей не было еще четырнадцати лет, она дитя! ее милый Serge старее ее вдвое; его обязанность была щадить юную подругу свою…» — «Нет, нет! что ни говорите, Елена гораздо виноватее своего мужа!.. ништо ей!.. За чем пошла, то и нашла!..» Все разговоры и суждения о несчастной страдалице оканчивались так; все единодушно обвиняли ее; о молодости, незрелости ума слышать не хотели; по их, это было оправдание химерическое, нелепое… «Она сама всему виновата», — говорили они, махнув рукой; я не защищала ее!.. к чему? и для чего? все равно уже для страшной, изуродованной Елены, хорошо или дурно о ней думают. Ей нужно теперь одно только милосердие бога, потому что преступная связь с Гаметом тяжело легла на совесть ее, и невыносимые страдания ее одни только могут выкупить столь тяжкий грех.

Через полгода писали мне, что перед смертию Елена испытывала такие мучения тела и духа, что никакие слова не могут этого выразить; но что умерла тихо, покойно, и когда закрылись глаза ее, то лицо приняло выражение кроткое и как будто веселое; смотря на него, можно было отгадать, что она была необыкновенная красавица.