Игра судьбы или Противозаконная любовь
Шрифт:
В один жаркий день Елена заботливо приготовляла мороженое, лимонад, холодила во льду мед, вино и укладывала на блюдо груши, яблоки и апельсины для своего милого друга; она была весела и мила необыкновенно; одета очаровательно; на ней было лиловое платье с белым поясом и алмазною пряжкою; в волосах одна белая роза с двумя или тремя серебряными колосками; прекрасные светло-русые волосы были приколоты черным черепаховым гребнем, от которого спускалось до самого полу белое креповое покрывало; это последнее украшение было уже именно в угождение князю; он как татарин считал покрывало необходимою принадлежностью женского одеяния; он называл его защитою непорочности, завесою стыдливости, покровом любви и многие другие не менее лестные названия давал этому куску флера, который теперь так мило, так благородно волновался и облекал красивые формы Еленина стана. Наконец все готово: и стол, и десерт, и сама красавица хозяйка, как светозарный гений, сияет прелестями и нарядом; яркое полуденное солнце освещает всю пышность мебелей; но оно беспокоит нежные глаза; оно будет также беспокоить милого князя; и вот дорогой рисовки шторы опускаются; в комнате царствует пленительный полусвет. Ах, как Елена хороша при нем, какой рассудок мог бы устоять при виде такой красоты!.. За хлопотами Елена в первый раз еще не слыхала, что пробило час — пора, в которую всегда приезжал князь; итак, стук экипажа, остановившегося у ворот, удивил и испугал ее, но, взглянув бегло на часы, она с восклицанием радости бросилась в залу; князь входит — и чернее октябрьской ночи было выражение лица его. «Как, Елена, — сказал он, со вздохом обнимая испугавшуюся красавицу, — ты именно этот день выбрала, чтоб одеться так прелестно?» — «Сегодня день моего рождения, Гамет! отвечала Елена, робко целуя его, — я думала угодить тебе». — «Сегодня также и день нашей разлуки…» Вопль и вслед обморок Елены прервали слова князя; он отнес ее в гостиную, сел с нею на диван и, положа к себе на колена смотрел мрачно на бледное лицо ее, закрытые глаза, посиневшие губы, на все это подобие смерти и тяжело вздыхал «Смерть, —
Отец князя, один из богатейших татар в К ***, умерший задолго еще до связи Гамета с Еленою, отказал ему, как своему любимцу, несравненно большую часть имения, нежели трем его братьям, и таким предпочтением возбудил в них сильнейшую ненависть к Гамету. Старик в завещании назначил четырем братьям приступить к разделу имения не прежде, как через год после его смерти. Неизвестно, хотел ли он, чтоб трое старших сыновей привыкли к мысли видеть во владении меньшего все, что было в имении лучшего, или чтоб этот последний имел время взять меры против их враждебных замыслов, к которым они очень были и склонны, и способны; известно только то, что приказание его было в точности соблюдено, и, когда пришел условный год, трое старших князей Д** послали брату извещение, что они ожидают его к разделу. Этот призыв Гамет получил в то самое время, когда только что достиг цели неусыпных страданий своих и пламеннейших желаний сердца, только что поселил Елену в своем доме! до имения ль было ему тогда!.. Вместо раздела он готов был бы отдать все братьям, только чтоб оставили его в покое восхищаться красотою своей милой; и так откладывая день за день отъезд свой в К ***, он не говорил ничего Елене об этой необходимой разлуке, и она совсем ничего не знала о его семейных делах; наконец страстно влюбленный князь, понуждаемый братьями и не имея сил расстаться с Еленою, решился уполномочить на всякую сделку с братьями управлявшего всем его имуществом старого семидесятилетнего татарина, бывшего его дядькою, а теперь управителем, и который любил его, как обыкновенно старые служители дома любят тех, кого вырастили на руках своих. «Поезжай, мой добрый Якуб, — говорил Гамет, отдавая старику все должные документы, — поезжай, даю тебе всю мою власть; будь там вторым мною; все, что ты сделаешь, наперед одобряю, уступи братьям все, что можно уступить, не делая большого убытка мне! — Гамет замолчал и задумался… — Однако ж, Якуб, мне очень нужно, чтоб денег у меня всегда было так же много, как теперь; соблюди мои выгоды, отец! Употреби весь твой разум, чтоб сохранить и мою пользу, и дружелюбное расположение братьев». — «Да, Гамет! деньги тебе очень нужны! Это я вижу!.. Аллах прогневался на тебя, мой сын! Наслал затмение на твой светлый разум!.. Но теперь об этом говорить уже нечего! Против такого зла лекарства нет! Но выслушай, что скажу о твоих братьях. Ты говоришь: сохранить тебе их дружелюбные чувства! Нельзя того сохранить, чего не бывало; но можно купить наружный вид их доброжелательства, не дешевле, однако ж, как отдачею всей завещанной тебе отцом части имения; согласен ли ты на это?» — «Как можно, Якуб! чем же я буду жить? — „Чем ты жил до сих пор?“ — „Но ведь я тебе сказал, что теперь издерживаю очень много и хочу, чтоб всегда так было“. — „А в таком случае нечего и думать ни о малейшей уступке братьям, ни также о мире с ними; вступи во владение своего имущества и возьми меры для сохранения головы своей! потому что (не обманывайся, Гамет, в рассуждении намерений твоих братьев) будешь иметь трех непримиримых хитрых и сильных врагов, для которых вовсе нет ничего святого“. — „Не думаю, Якуб! Ты уже слишком с дурной стороны смотришь на это дело! братья не любят меня, это правда; но чтоб они покусились на жизнь мою за то только, что отец дал мне больше, нежели им, этого уже я никак не думаю“. — „Дай бог, чтоб ты был прав, князь! Итак, я завтра еду“. — „Поезжай, отец мой, и да руководствует всевышний твоим разумом в этих затруднительных делах“.
Братья Гамета ненавидели его с младенчества за то, что он был любимец не только отца своего, но и деда с материнской стороны, который, умирая, отказал ему одному все свое имение; завистливые князья Д ** не могли утаить сами от себя, что меньшой брат их далеко превосходил их качествами ума, сердца и наружными приятностями. Молодой Гамет имел воинственные наклонности и был редкий красавец; это последнее обстоятельство по странному образу мыслей старого Д** было главною причиною, заставившею его склониться на просьбы любимого сына отдать его в военную службу, и отдать именно в гусары. Старый чудак утверждал, что красавец будет не полный красавец, если он не в гусарском мундире, и вот кумир его — юный прекрасный Гамет рисуется в золотых шнурах, кистях, круглых пуговицах; гремит саблею, шпорами; старик с восторгом сжимает юношу в объятиях и отдает ему лучшую и большую часть имения. Впрочем, братья Гаметовы совсем не были бедны оттого, что получили меньшую часть наследства; им даны были большие капиталы от дядей и также от отца; они пустили их в торговый оборот и получали очень большие доходы, и они уже считались богатейшими людьми, тогда как Гамет был еще почти ребенком.
Якуб писал Гамету: „Братья твои очень недовольны, что ты не сам приехал, и сказали наотрез, что без тебя не приступят к разделу и что если ты имеешь полную доверенность ко мне, то, по крайности, они с своей стороны вовсе не имеют ее; я предвижу тьму хлопот для тебя, князь; они, кажется, решились, чего б то ни стоило, не отдавать тебе твою часть. Хотя к этому нет никакого средства, кроме одного!..“ Но князю, который в объятиях Елены считал себя, по крайности, равным Магомету в счастии, это одно средство казалось несбыточною химерою, порожденною напуганным воображением старого Якуба; он смеялся внутренно нелепым его заключениям о своих братьях. „Полно, добрый Якуб, — отвечал он верному дядьке, — не давай такого трагического толка словам и досаде моих братьев! Они некоторым образом вправе сердиться на мою беспечность. Я пишу сам к ним, и надеюсь, все пойдет хорошо“. Пустая переписка между братьями тянулась почти все лето; безрассудный Гамет писал вечный вздор, старался только выиграть время, чтоб проводить его на ковре у ног Елены. Трое князей Д* уехали в К***, написав Гамету, что как срочной год давно прошел, а он не вступил во владение своей части законным порядком, то они до весны не позволяют ему брать доходов с этого имения. На зиму все затихло. Князь переехал в дом, нанятый им для Елены, и забыл братьев, ссору, имение, забыл весь мир! „Елена, — говорил он, целуя ее с восторгом, — моя Елена! что такое есть в красоте твоей, что она с каждым днем увеличивается?.. Видел я и прежде прекрасных женщин; казалось, любил их; но о том огне, каким горю теперь, я не имел никакого понятия!.. Да, Елена! Если мне должно когда-нибудь выйти из твоих объятий, то чтоб это было прямо в объятия смерти! Другого перехода я не хочу!..“ Елена не умела отвечать, но чувствовала почти так же! Она неизъяснимо любила прекрасного татарина!!. Злополучная христианка!.. Зима приходила к концу; солнце с каждым днем становилось ярче и всходило выше; наконец воздух согрелся; раскинулись роскошные леса; заговорили листья; заиграли ручейки, заблистали реки; молодая трава зеленым бархатом расстилалась по обширным лугам; ключи холодных вод катились, гремели, брызгали бриллиантами с высот каменистых гор; и мужественная красота северной природы развилась во всем блеске. Наступила весна.
„Гамет! братья твои подали просьбу в суд, что замедление твое расстроивает их хозяйственные распоряжения; что они теперь не могут хорошо знать границ твоего и своих имений, потому что они, принадлежа прежде одному князю Д **, не были отделены межами, и что меня, присланного с полною твоею доверенностию, не принимают, считая унизительным для себя иметь сношение с слугою, так назвали меня безбожные князья, меня! их воспитателя! Но бог с ними! Не это самое худшее в письме моем; теперь выслушай меня, Гамет, и из сострадания к моей старости не пренебрегай моим извещением. Суд по просьбе братьев твоих назначил местом общего съезда вашего деревушку, принадлежащую старшему князю, под предлогом, что она в центре общих владений ваших; деревня эта в пятидесяти верстах от большой дороги, окружена непроходимыми лесами и множеством оврагов; верст на тридцать кругом нет никакого жилья, и к довершению жители ее, как прежде носился слух, жили разбоем, хотя это последнее обстоятельство и неверно; но если позволено судить о людях по виду, то жители деревни К * М * должны быть ужаснейшие злодеи! Сверх же всего этого, что я тебе написал и что леденит сердце мое ужасом, братья твои услали куда-то из этой деревни человек шесть татар самой зверской наружности!.. Ах, Гамет! Ах, сын мой! пощади мою старость, сжалься над сединами дядьки своего; возьми меры против злодеяния! для имени аллаха, не считай опасений моих бредом старости! Забудь на этот раз благородную доверчивость! Ты не знаешь братьев своих; но я, я воспитал их! Верь мне, Гамет, они хотят покуситься на жизнь твою!“
Так писал Якуб. Вместе с этим письмом князь получил от суда приглашение явиться непременно и немедленно в деревню К * М *, где суд и братья ожидают только его прибытия, чтоб приступить к разделу их земель. Прочитав то и другое, Гамет задумался. Мало-помалу грусть его усиливалась; он ходил по комнате и от часу более погружался в мысли, теряясь в изыскании способов не разлучаться с Еленою… Черная печаль омрачила прекрасные черты его, он не находил ни одного: не ехать по требованию суда — невозможно, особливо после Якубова предостережения; это могли приписать страху!.. Хотя б один только
„Успокойся, моя Леночка! успокойся! твой Гамет с тобою!“— так говорил князь Д**, держа у груди своей отчаянно рыдающую Елену!.. „Нет!.. Гамет, нет! Не в твоей власти оставить меня здесь живую! или ты возьмешь меня с собою… Ах, Гамет, Гамет! возьми меня с собою! ты еще вчера говорил, что моя любовь, моя красота делают жизнь твою непрерывною цепью блаженства и восторгов. Это было вчера! Ну, ведь я все та же, мой Гамет! я люблю тебя!..“ Елена говорила это с каким-то родом помешательства; оно готово было сообщиться и Гамету: „О Аллах!.. Спаси мой рассудок!..“ Елена в ужасе замолчала: в первый раз еще Гамет произнес в присутствии ее это имя! Она смотрела на него, и лицо ее с каждою секундою делалось бледнее, бледнее и наконец приняло вид мертвого!.. „Поезжай, Гамет!“— сказала она едва слышным голосом, положила голову на грудь его, закрыла глаза и не говорила уже более ни слова и не переменяла положения до того, как Гамет, истоща всевозможные ласки, убеждения, утешения, клятвы, уверения, осыпав тьмочисленными поцелуями ее руки, лицо, шею, грудь и, сжав в последний раз в страстных объятиях своих, отнес ее почти бесчувственную к ней в спальню; там он положил ее на ее пышную, великолепную постель; но, чувствуя, что страдания Елены начинают лишать его сил и разума, что, оставшись еще секунду, он останется навсегда, поспешно отвращает взор и говорит: „Прости, Елена! Я возвращусь! я твой! навеки твой! прости!..“ — выбегает из спальни; быстро переходит залу, сбегает с крыльца и бросается в коляску, приказывая скакать во весь опор по дороге к *****.
Проходят дни, недели, проходит месяц; о Гамете слуху нет. Елена томится, плачет день и ночь и тем горестнее, тем безотраднее, что восклицание „о Аллах!“ беспрестанно гремит в ушах ее! Вот и еще месяц прошел, о Гамете вести нет!.. Что с ним сделалось? Как узнать? — не от кого и нельзя: Елена никуда не выходит, никого не видит: „Хоть бы ты, матушка, разведала, как-нибудь стороною, не слышно ли чего о князе! Ведь ты ходишь ко всем здесь, неужели неможно спросить!“ — „Что ты, бог с тобой, дитя мое! с какой стати буду я спрашивать о князе! Ведь все знают, что я у тебя живу и все знают… что один бог без греха! К тому ж о князе давно перестали говорить; он другой губернии, уехал; и все забыто!..“
В один день Елена сидела задумавшись на диване, устремя взор на ковер, на котором Гамет так часто сиживал у ног ее; она смотрела долго и неподвижно, припоминая себе его слова, страстную любовь, прекрасное лицо, благородные поступки. Ей кажется, что она опять видит его близ себя, что слышит, как он говорит ей: „Леночка моя! успокойся, твой Гамет с тобою!..“ Глубокий вздох, тяжкий стон и горькие слезы были следствием этих воспоминаний. Елена склонила голову на подушку и тихо рыдала… В прихожей стукнула дверь; Елена вздрогнула, подняла голову, слушает; но все тихо!.. Отчего этот стук отдался в ее сердце?.. Никто нейдет! Елена хочет опять лечь; но кровь бросается ей в голову, грудь стесняется, сердце бьется жестоко! Она встает и слышит явственно шепот своей няньки: „Боже мой!.. Елена! барышня! дитя мое! Ах, что с нею будет!..“ Леденея от страха, Елена идет в прихожую и видит Якуба!.. Нянька плача подходит взять ее в свои объятия: „Дитя мое! не пугайся!.. Молись богу! молись богу!.. Его снятый промысел утешит тебя! Князь Гамет… О боже, она совсем помертвела!“ — „Князь Гамет оставил нас! его уже нет на этом свете!.. бедный старый Якуб не думал его пережить!.. но Аллах делает, как ему угодно!.. Прощайте, барышня Елена!“ Якуб ушел, и дверь опять стукнула; но этого стука Елена уже не слыхала.
Гамет сдержал свое слово: из объятий Елены перешел прямо в объятия смерти. Он несся, как вихрь, по большой дороге до того места, где надобно повернуть с нее, углубиться в чащу и ехать верст пятьдесят проселками до самой деревни К.; тут Гамет оставил свою коляску и поехал верхом, горя нетерпением скорее все кончить и возвратиться к Елене.
„Что так долго не едет князь Гамет, — говорил один из чиновников, — вот уже три дня, как мы живем здесь; ведь суду нельзя терять время понапрасну; мы наложим пеню на вашего братца, князья!..“ В эту минуту входят двое из числа зверообразных татар, посыланных куда-то братьями Гамета; они возвратились из своей откомандировки и дали в ней отчет господам своим в присутствии членов суда; по окончании всех расспросов и ответов в рассуждении порученного им дела один из них сказал, что в двадцати верстах от их деревни в самой густоте леса на краю глубокого оврага лежит мертвое тело; что они не видали б его, если б жалобное ржание коня не заставило их пойти на голос; и что, продираясь сквозь чащу, они увидели растянутую на траве турецкую шаль; пройдя еще несколько шагов, нашли богатую саблю; далее открылись следы крови, и по ним дошли они до глубокого оврага, на самом краю которого лежал мертвый человек; лица его нельзя уже было распознать— так оно распухло и посинело; часть головы к виску проломлена до мозгу; и, наконец, окончили свое описание, сказав, что мертвый одет в каком-то черном кафтане чрезвычайно тонкого сукна и с черными же шелковыми шнурами!.. „Аллах! будь к нам милосерд! Это Гамет!“ — воскликнули братья!.. Вмиг все чиновники, князья и ужасные татары поскакали опрометью к означенному месту; они нашли всё точно так, как им было донесено: шаль лежала на траве, подалее сабля, шагах в нескольких кровавые следы; и, наконец, на самом краю глубокого рва, у толстого пня, мертвое тело, лицо которого не имело уже человеческого вида; это была какая-то страшная, черная, багровая глыба! Князья с ужасом отвратили взор свой! „Дай бог, чтоб это не был Гамет; здесь много помещиков, которые ходят в венгерках и носят сабли! Надобно разведать…“ Чиновники приказали взять все это с собою и поехали обратно в деревню; послали узнать в город, где Гамет жил для Елены, выехал ли он оттуда? Выехал. Справились по станциям, проезжал ли? Проехал. На последней нашли его коляску и человека: „Где ж князь?“ — „Поехал верхом“. — „Куда?“— „Не знаем! Приказал здесь дожидаться“. Расспросы кончились. Но у кого спросить в лесу дремучем? Среди глубоких рвов, в дебри непроходимой! Кто будет отвечать тут? Разве совесть князей Д**? Но в них никто и никогда не замечал еще и малейшего признака ее! Кто слышал стоны твои, Гамет! кто был свидетелем последней борьбы с муками насильственной смерти?.. Один безмолвный лес!.. Так погиб добрый, чувствительный Гамет, прекраснейший и благороднейший из рода князей Д**. Розыски продолжались, но все бесполезно; даже не могли найти достаточных свидетельств, что найденное тело точно князя Гамета; потому что лицо было обезображено до неузнаваемости; венгерку мог носить и всякий другой; так одет мог быть и какой-нибудь проезжающий!.. Коня не нашли нигде!.. Одна только сабля могла б служить доказательством, но Якуб сказал, что у князя такой не было; итак, предоставя это суду всевышнего, год спустя после трагической смерти или непостижимого исчезнутия князя Гамета братья его введены во владение его имением с условием, что если б князь оказался живым, возвратить все ему точно в таком виде, в каком приняли, и с присоединением доходов». — «Бедный Гамет! А Елена?»— «Об ней ничего я не слыхала наверное! по-моему, так ей надобно б было умереть от горести; но слухи носились, что печаль ее далеко не была так сильна, как та, которую она чувствовала от измены Атолина; тогда она точно уже была на краю гроба; видно, смерть любовника легче перенесть, нежели измену его». — «По крайности, она уже навсегда отстала от постыдной привычки заглушать горе?» — «Helas! c`est tout-au-contraire chere Amazone!.. [21] Она погрузилась в нее глубоко и невозвратно!..» — «Как! вы говорили, что она совсем оставила, что она стыдилась даже одного воспоминания об этом пороке». — «Пока любовь князя Гамета наполняла собою душу ее, окружала ее всеми радостями, вниманиями, угождениями, ласками, погружала в восторги, осыпала богатствами, услаждала роскошами, какие только могли представиться уму ее или каких могло пожелать сердце ее, могла ль она тогда помыслить не содрогаясь об отвратительном пороке, который обезобразил бы ее в глазах страстно любимого человека». — «Но ведь Атолина любила тоже; однако ж я слышала, что при нем она не краснея выпивала бокал, два и три шампанского». — «Это было большею частию по настоянию взбалмошного пьяного мужа, как говорят; к тому ж сам Атолин не считал этого так низким и презрительным, как оно есть в самом деле; он находил это просто неприличным только; но образованный князь, живший в лучших кругах, натурально, пришел бы в ужас от такого скаредства [22] в женщине прекрасной и молодой. Елена понимала это по какому-то внутреннему чувству». — «Чем она живет теперь?»— «Гамет еще в дни счастия своего отдал ей все: все деньги, дорогие шали, посуду лучшего фарфора, серебро, множество перстней высокой цены; два ста соболей чрезвычайно редких по красоте». — «И все это?..»—«И все это обратится в жидкость».
21
Увы! совсем напротив, дорогая амазонка!., (франц.)
22
Скаредство (польск. skaredost) — безобразие.