Игра в «дурочку»
Шрифт:
— Аллергия. Что-то цветет мне во вред. Отекают веки и краснеют глаза. Зачем же пугать людей?
— Чем пользуетесь?
— Тавегилом.
Это была дружелюбная беседа или все-таки допрос? Не поняла, нет. Но когда мы с Маринкой решили ловить попутку, я ей сказала:
— Ни слова обо всем, что было в этом доме! Мало ли… Вдруг шофер — тоже в игре. Что-то мне очень не по себе. Потом все расскажу. Лучше перестраховаться, чем недостраховаться. Садимся, молчим, изображаем усталых девиц.
Так и сделали. Сели в машину к пожилому человеку. Конечно, трудно его и старенький «москвичок»
— Вы из этого Дома? Где старые-престарые? Ох, как же это можно жить не в своей квартире и умирать в чужих людях! Ох, не дай Бог! У меня в одном таком доме сватья в няньках. Так, говорит, надо им, врачам-то, уморить какого старичка, либо же старушку, — у них это запросто, у них средства имеются. А чего им залеживаться, старым-то, если мест для других не хватает, а этим сто лет в субботу… Тоже понять можно, врачей-то… Но если меня взять — ох, не хотел бы с чьей-то помощью да на тот свет! Конечно, некоторые из них и в девяносто с твердой памятью, а другие и в шестьдесят под себя ходят… Не наубираешься…
Еще он ворчал насчет всякого рода «мерсов» и «чароков», которые мчатся сломя голову, потому что за рулем сидят молодые бритоголовые тупари, они же и бандиты, воры в законе. Это он не спустил белой иномарке, что вжикнула мимо, действительно, едва не задев его, судя по всему, леченый-перелеченый «москвичок». А закончил, подъезжая к Маринкиному дому, с едким беспомощным пафосом пенсионера:
— А чего ждать еще-то? Какой манны небесной? Лучше для простого, честного человека не будет! Это же арифметика для первого класса: власть ворует, грабит, так чего же другим-то, хватким, не хапать то и се? Вот и идет грабиловка по всему фронту!
Мы с Маринкой рассмеялись, пожелали дедушке доброго здоровья и вылезли из машины со своими сумками. А там, в Маринкиной квартиренке, где то и дело прикашливал Олежек, но не ныл, не сидел без дела, а подобно многим выздоравливающим детям, с усердием рисовал за своим детским низеньким столом…
Босой и угрюмый Павел угрюмо трудился неподалеку. Он писал натюрморт из овощей и фруктов. Избранные овощи и фрукты возлежали на столе, уже порядком пожухлые. Но мастер делал их свежими и аппетитными. Он почти не обратил внимания на нас. Так, глянул искоса и словно бы злобненько, и продолжал осторожно кисточкой слизывать краски с деревянной палитры.
Маринка поглядела-поглядела на своего хмурого, словно неродного мужа, который стоял в одних трусах синего цвета, небритый, с всклокоченными волосами, ничего не произнесла даже… Зато он упредил какие-то её припасенные наветы и, словно в отместку, заявил ядовито:
— Представь, за эту картину мне заплатят тысячу долларов. Если, конечно, она приглянется посреднику. Он повезет её в Испанию. В Испании сейчас ценятся такого рода картины под средневековье. И если так все пойдет — побегу километрами писать помидоры, огурцы, яблоки. Вот тогда ты перестанешь меня пилить…
Маринка ничего не ответила. Я же поняла, что сей монолог предназначался мне, то есть совсем посторонней женщине в жутко ярком прикиде. Он меня не узнал.
Мы с Маринкой прошли на кухню. Я сняла парик, красный пиджак и прочее, сходила в ванну, вымылась с головой, которая вспотела под париком и чесалась, переоделась в Маринкин ситцевый халатик и вернулась к ней. Мы разом отхлебнули из кружек чай, разом взглянули друг на друга и расхохотались неизвестно почему. Хотя, может быть, потому, что сыграли задуманный спектакль вполне классно. Или потому, что мы обе, девочки-припевочки, с малых лет мечтавшие о красивых порханиях в балетных пачках или, на крайний случай о выходах на большую сцену в ролях Джульетты, Марии Стюарт, Анны Карениной и, естественно, о явлении энергичных красавцев-принцев с сияющими от любви к нам глазами, получили то, что получили, и не более того.
А так как мы оказались неинтересны мужской занятой половине дома, то решили никого не вовлекать в свои делишки, а самим разобраться с теми вещами-книгами, что принесли, вытащили их из сумок, разложили что по полу, что по столу, прикинули:
— Не густо.
То есть, конечно же, никто и не рассчитывал на то, что Маринке достанутся златые горы, но…
Я-то промолчала, а Маринка не стерпела и брякнула:
— Во какие мы с тобой стали барахольщицы! Печалимся, что после убиенной старухи нам мало перепало…
— Глупая! — рассердилась я. — Опять накручиваешь на пустом месте! Видела бы тех теток, которые шуровали в квартире Мордвиновой после нас! Как они копались в вещах! С какой алчностью хватали все, что плохо лежало! Ножом за плинтусами ковырялись! Вот жуть, так жуть! Как же они терпят, что все эти старые актрисы в драгоценностях ходят! Кстати, а где же драгоценности самой Мордвиновой? В коробке ведь одна дешевка…
— А ведь верно… Сливкин говорил, что у неё много драгоценностей. Разворовали, выходит?
— Во время пожара, — уточнила я. — Может, и пожар устроили, чтоб разворовать… Может, у неё был какой-нибудь драгоценный-предрагоценный бриллиант… Интересные дела…
— О чем это вы тут?
На пороге кухни стоял Павлик Паоло — в трусах и старых тапках с обшлепанным задником. Кудри-лохмы в живописном беспорядке клубились на его голове. Он, вроде, глядел на нас, но не видел. Его блуждающий взгляд выражал скуку.
— Обогатились, значитца? — спросил, почесывая голую грудь. — Демократы фиговые кинули вам призыв — «выживай, как можешь!»№ — вы и стараетесь… На пивко будет хоть?
— Не надо, Павлуша, — попросила Маринка. — У тебя сейчас работа идет. А выпьешь пива — захочешь водки и пошло-поехало…
— Оно, милая ты моя, все одно и пошло и поехало. Думаешь, под моей фамилией мои картинки поедут в Испанию? Не-а, посредник поставит самую базарную на нынешний базарный день. Тут хоть пей, хоть не пей… Э-э-э! — его взгляд вдруг стал осмысленным. Он увидел вазу-конфетницу из металла, которую мы поставили на холодильник. — Это ещё что такое, девушки?
Схватил, повертел в руках и так, и сяк, и вот эдак, и заплясал на месте: