Игра в «Городки»
Шрифт:
«Что сегодня выдаст Горбенко?! Чем мы поднимем адреналин?» И все это у меня украл какой-то психотерапевт! Погасил свет в моем театральном окошке! Подонок! Накручивая себя, я уже был близок к полному оправданию Сталина в «деле врачей-убийц»!
После спектакля скрипач Володя Баршевич рассказал всем, «по большому секрету», естественно, как проходило исцеление Горбенко. Оно не было медикаментозным, то есть обошлось, слава богу, без транквилизаторов и нейролептиков. Упор был сделан на аутотренинг, или самовнушение. По совету врача Горбенко взял у нашего фотохудожника Бори Стукалова мою фотографию. Такую же, как висела в фойе театра. Он закрепил ее дома напротив кровати
— Я лежу на берегу моря. Я полностью спокоен. Я счастлив. Легкий ветерок касается моих волос. Я нахожусь под защитой Вселенной. Моя жизнь соткана из гармонии и успеха. Ничто и никто не смогут разрушить их. И даже этот бездарный артист, который сейчас смотрит на меня и пытается рассмешить, — он тоже не сможет! Каждый день он подкарауливает меня, чтобы покуражиться надо мной и сделать себе хорошо, а мне больно. Почему же я смеюсь? Ведь он совсем не смешной, а скорее жалкий. Смазливая физиономия невостребованного комика — вот кто смотрит на меня!
Ему нужно соболезновать, а не идти на поводу его бездарных шуток. Я вижу эту же фотографию, но уже не в моей комнате, а на скромном памятнике, на дешевой эмали, на задворках Мартышкинского кладбища под Ломоносовом.
И я приношу ему две гвоздики. И впервые я не смеюсь, глядя на него, а плачу. Ведь жалко человека, который останется в памяти коллег только тем, что изводил талантливого музыканта. Спи спокойно, Юра. Я прощаю тебя!..
Горбенко поинтересовался у психотерапевта, можно ли закончить аутотренинг словами «Будь ты проклят!» или «Чтоб тебя никогда больше за границу не взяли!», но врач запретил, так как это могло вызвать у его подопечного «неоправданные ожидания».
Желая объяснить Володе всю серьезность его положения, доктор привел ему хрестоматийный пример из истории его заболевания. Исторический. Что был, дескать, в третьем веке до нашей эры такой древнегреческий философ Хрисипп. Однажды он угостил своего осла вином, а затем умер от смеха, наблюдая, как пьяный осел пытаеся есть инжир с дерева. Горбенко живо представил себе эту картинку, начал выть, хрюкать и кашлять и чуть не повторил судьбу древнего грека!
К моей фотографии в его спальне пришлось добавить еще одну — снимок посмертной маски философа Хрисиппа…
Не успел Баршевич окончить живописать историю излечения Горбенко, а я уже знал, что делать. Фотография — вот ключевое слово! ФОТОГРАФИЯ! О, да!
На следующий же день я поехал в Гостиный Двор и на Думской линии нашел кабинку с автоматом моментального фото…
Наконец настал день долгожданного спектакля «Смерть Тарелкина». Это — опера-фарс Александра Колкера, в которой драматические артисты поют. Ну, не как оперные, конечно, но не стыдно. В оркестровой яме располагался настоящий оркестр. Наших музыкантов не хватало. Приглашали из других коллективов. Аккордеонист, баянист, пианист и валторнист Владимир Горбенко в этом составе почему-то играл на ударных: литаврах, ксилофоне, треугольнике, колокольчиках и тарелках. Его место в яме было крайним справа, если смотреть со сцены. А у меня были две рольки — чиновника в департаменте и полицейского Шаталы. Пусть не на первом плане, но почти весь спектакль на сцене. В кино есть очень точная формулировка для таких ролей — «Окружение артиста». Вот я все время кого-то и окружал…
Я пришел на спектакль за полтора часа до положенной явки и, сговорившись с Вовкой Баршевичем, провел кое-какие приготовления.
Первый акт прошел скучно, без сюрпризов. Горбенко сидел в яме и еле успевал менять треугольник на тарелки
Я расчитал так, чтобы навернуться поближе к Володе. Еще немножко подтянулся вперед и свесил голову прямо в оркестровую яму напротив его лица. Горбенко перевернул очередной лист своей партии и увидел приклеенную к нотам мою фотографию 3 на 4, сделанную накануне в автомате моментального фото. Он напрягся, но не раскололся. Я нежно подмигнул ему и сделал «чмок» губами. Он перевернул еще одну страницу — и там снова была моя фотография.
Я сделал снимков 40 в автомате и на каждом скорчил жуткую рожу. Следующая страница была уже вся оклеена по краям моей физиономией. Ну… и началось. Вой, кашель, стоны и так далее. Вовик отбросил тарелки, снес стойку с колокольчиками и уронил голову на кожу литавр, обхватив ее руками. Дирижер Семен Розенцвейг размахивал палочкой и довольно громко отчитывал Горбенко:
— Это непрофессионально!!! Безобразие! Позор!
По-моему, это слышали все зрители.
Вот я и получил сатисфакцию. Но на сердце было тревожно. И какой-то холодок поселился у меня в районе копчика. Ведь это получился уже не просто «прикол» — это ЧП, это почти срыв спектакля, диверсия, можно сказать! И театр затаился в ожидании крутого разбора полетов…
Через много лет мы со съемочной группой программы «Городок» отмечали окончание очередного телесезона.
Я заказал маленький кораблик — ресторан, курсировавший вдоль Невы. Был с нами и Володя Горбенко. В этот день был какой-то праздник, но мы забыли об этом. У нас был свой праздник. И вот приблизительно без пяти десять я вспомнил, что через пять минут начнется салют. Горбенко стоял рядом со мной на палубе с рюмкой в руках. Я сделал вид, что звоню по мобильнику, и сказал в трубку:
— Петрович, ну что? Все будет, как договорились?.. Тебе деньги передали?.. Ага… Ну, ладушки. Петрович, только ты давай нарядно долбани, по-взрослому! Давай, в честь программы «Городок»!
Я поднес трубку к Володиному рту и попросил его:
— Скажи громко: «Огонь!»
И Горбенко заорал в трубку «О-О-О-ГОНЬ!»
И в это время с бастионов Петропавловки, мимо которой мы проплывали, грянул салют! Я рассчитывал, что у Вовика на моих глазах случится рецидив приступа смеха, но я ошибся. Он обнял меня и со слезами на глазах прокричал, перекрывая грохот салюта:
— Старик, ты крут! Ты очень крут! Посмотри, как тебя любит страна! — и он показал рукой на разноцветные вспышки. — Я счастлив, что я работаю в «Городке»!
Он действительно почти 20 лет был композитором нашей программы. И если когда-то Горбенко лечили от Стоянова, то теперь Стоянов был неизлечимо «болен» любовью к удивительной музыке Горбенко!
А задолго до этого — на следующий день после памятного спектакля «Смерть Тарелкина» меня впервые вызвал к себе Георгий Александрович Товстоногов. В кабинете главного режиссера на столе лежала папка горбенковских нот, открытая на страничке с моими фотографиями. Товстоногов полистал партитуру с каменным выражением лица, захлопнул ее и сказал мне историческую фразу. Помню дословно: