Игра в игру
Шрифт:
Игнат Смирнов брел по жаркой людной улице в состоянии, какое всегда накатывало на него в первый снегопад: чудилось, что вокруг ни души, всюду бело навсегда и снегом пахнет остро и непоправимо. Он ощущал грусть и радость как единое и неделимое и легкий зуд потребности разделить их, чтобы не выпасть из реальности, не сойти с ума.
«Елена – высшее существо, – думал Игнат. – Она признается мне в иной любви и устраивает мое счастье – какое-то настоящее, очищенное страданием. Я о таком и представления не имею. У нее не родственная моей грешной, но святая душа. А я совсем не хочу этого счастья. Я хочу той самой физической близости, и дальше будь что будет – дурдом или петля. Надо же, числил себя в способных к духовной жизни, а оказался душевным уродом. Елена воспарила, а я пал. И мечтаю о безалаберности, легкомыслии, соответствии собственному
Тем временем Елена Калистратова, бодро и сурово проведя совещание, пила в кабинете кофе и думала об Эдуарде Шелковникове. Он с недавних пор был отстранен, рассеян и замкнут. Неужели его действительно так сильно тянет к первой жене? Неужели уйдет?
– Я еще поборюсь за свое, – сказала Елена вслух.
Сказка про недосягаемое была предназначена лишь Игнату. Вернее, не совсем сказка. Елена искренне считала, что на экране мальчик выглядит не очень убедительно. Ему словно не хватало послевоенного голодного и зябкого детства или столичных мытарств деревенщины. А уж если женщина решила добавить кому-то мужественности, пощады ждать не стоит.
На следующий день Игнат Смирнов попросил Лизу почитать вслух последнюю рукопись.
– Не надо, – прошептала ему на ухо Маша. – Ты еще не знаешь, что это такое.
– Но хочу узнать, – пробормотал он. И снова в присутствии невесты и ее матери начал верить, что хочет сам, а не Елена Калистратова за него.
Но опытная наставница была права, рекомендуя ему «заказать читку текущей нетленки». Ибо еще Лев Николаевич Толстой томился: «Пишешь, пишешь, дело-то одинокое. А потом так хочется, чтобы похвалили».
Лиза, случалось, читала рукописи паре приятельниц, которые называли себя истинными ценительницами ее творчества. Надо признать, что, выслушав главу из начала, главу из конца, они дожидались выхода романа и с легкой душой, не открывая тома, ставили его на полку. Соприкосновение с черновиком было их платой за дармовой авторский экземпляр. Ясно, что чаще всего материнская потребность в озвучивании очередного сочинения прибойной волной накрывала Машу. Методом проб и ошибок дочь вывела для себя несколько правил, которых придерживалась неукоснительно во избежание ссор. Ни при каких обстоятельствах нельзя было поддаваться на Лизины провокации в виде невинного вопроса: «Ну, как тебе? Не слишком пресно?» и касаться сюжета или стиля. Почему-то мать обижали даже похвалы, видимо, дочь порола несусветную чушь, демонстрируя, насколько не трудилась вникать в сокровенное. Маша предпочитала скороговорку: «Мам, не отвлекайся, давай дальше, интересно же». Высказываться о героях было не столь рискованно, однако вечная отличница по мере возможности отмалчивалась. А бдительная Лиза что-то важное для себя определяла по дочкиным глазам и вдруг останавливалась:
– Твоя правда, звучит не очень.
– Мама, смотрится прекрасно. Ты взгляни – текст же напечатан – шедевр. Люди читают не ушами, между прочим. Вот когда будешь переделывать это в сценарий, тогда ломай графическую красоту. Да и то сначала хорошенько подумай.
– Все шутишь? Все издеваешься? – вспыхивала Лиза.
– Ни-ни, – молитвенно складывала ладони Маша.
Но мать что-то быстро исправляла на бумаге и читала до следующего промелька неизвестно чего в затуманенном невольничьими слезами взгляде дочери.
Маша прекрасно знала, что перед просьбой актера почитать рукопись неизбалованная Лиза не устоит. Девушке пришла в голову бедовая идея напялить на себя и Игната темные очки.
– Ну, для развития знакомства, пожалуй, стоит помучить тебя первой главой, – согласилась Лиза Шелковникова. – Только, если будет скучно, не терпи. Я не обидчива. Через начало всегда приходится продираться. Потом при желании прочитаешь что-нибудь изданное. Или возьмешь у Маши диск с сериалом «по мотивам моих произведений». Прямо сейчас приступим?
– У меня вечером съемка. Сейчас в самый раз.
«Только не увлекайся, – предостерегла саму себя Лиза. – Быстренько ознакомь человека с образчиком твоего творчества и отпусти их с Машкой
Жених с невестой уселись на диване напротив. «Это испытание номер один, – подумала Маша, – артист оценивает писателя. Затем грядет второе – писатель неизбежно возжаждет посмотреть фильм, в котором снялся артист. Игнат, наверное, такой же странный, как мама. То, что человек сыграл, спел, сочинил, спросил у кого-то в интервью, она совершенно серьезно считает его потаенной сущностью. И ей уже все равно, каков он в реальности. Мы все в опасности: из-за текста, который она еще сто раз будет переделывать, отношения могут пойти наперекосяк». Ей оставалось лишь надеяться, что Игнату понравится первая глава, а Лизе – он на экране. На сей раз Маша ловила каждое слово матери, чтобы исправить любую оплошность Игната, если тот ляпнет какую-нибудь обычную, с точки зрения нормального человека, и бестактную, с точки зрения автора, фразу.
Лиза начала читать – сухо и монотонно. Девушка с беспокойством покосилась на актера, но его эта манера явно не тяготила. Он очень внимательно слушал.
* * *
«Я всегда ощущала, что сращена с сыном, потому что бесконечно его люблю. Он – единственное, что мне удалось в жизни. И вот дожила до того, что в свои сорок лет готова втиснуть между нами деньги, которые всегда трудно зарабатывала и легко тратила в основном на него же. До сих пор не улавливаю связи между этими цветными бумажками и едой, проездом, мебелью, посещением театра, церковной свечкой и прочим. Знаю, что она есть. Среди ночи разбуди – объясню, какая именно, с экскурсами в историю и философию. Но только теоретически. Стоит открыть кошелек, как перестаю понимать. Так зачем мне деньги понадобились? А в трудоспособном, цветущем возрасте я очутилась в нахлебницах у сына. Богомерзкая ситуация – образование высшее, здоровье крепкое, но сижу у двадцатилетнего мальчика на шее. И еще ропщу. К примеру, очков «для близи» у меня нет. И пишу я это отвратительным почерком, потому что разлиновки на листе толком не вижу. А почерк у меня с детства превосходный, и, переворачивая исписанную страницу, я привыкла испытывать эстетическое удовольствие. Придется отвыкать. Собственных денег на очки, вероятно, уже никогда не случится, выпрашивать их я не осмелюсь. Сын отдал мне свой старый ноутбук. Но я не различаю буквы на клавишах, особенно по вечерам. Плюс к тому я графоманка, мне необходимо ежедневно написать от руки хоть несколько строк. Печально. Я ведь хочу не просто денег, чтобы сделать своему мальчику подарок на день рождения, купить себе какую-нибудь дешевую мелочь в киоске Союзпечати, вроде шариковой ручки, прокатиться в метро, когда захочется. Даже если сын начнет делать миллионы и обеспечивать крупными купюрами мои карманные расходы, я буду рада только за него, но не за себя. Нет, я хочу денег, заработанных собственным честным неустанным писательским трудом. Учитывая мой возраст, ясно, что очередную чистую тетрадь портит не мечтательница, не наивная девочка, а клиническая сумасшедшая. Ну что ж, и мы имеем право самовыражаться. Любым почерком. И кстати, когда доводится выписывать буквы при дневном свете, я еще урываю свою толику визуального наслаждения.
Мне было бы жалко себя. Если бы я не пила несколько лет, забросив сына, не заботясь о пенсии. Ни о чем не думая, кроме прекращения внутренней боли в забытьи…»
Далее шла история востребованного мальчика-компьютерщика с намеками на то, что талантлив-то он в неудачливую, слабую мать.
Текст в духе святочного рассказа: муки описывались навязчиво и ярко, а радости упоминались скупо и блекло. Лиза чего-то добивалась от изнуренного читателя. Чего именно, было тайной повествования, которую вряд ли удастся раскрыть.
«Я умирала по частям. Я всю свою жизнь умирала и чувствовала это. У меня с детства было сначала раздвоение, а после растроение личности. Первой в корчах скончалась та, которая была наиболее приспособленной к миру, – амбициозная, упивавшаяся лидерством, выносливая, не сомневавшаяся в себе, уверенная в том, что если не пересилит, то обязательно перехитрит рок. О, она умела льстить, врать, интриговать. И почти всегда, да что там, всегда добивалась от людей того, чего хотела. Ее звали так, как записали в свидетельство о рождении, а затем в паспорт.