Игра в игру
Шрифт:
Поскольку жених был вынужден спешно зазубривать роль, а мать состязалась в яркости проявлений комплексов с обожженным издателем, Маша решила смотаться к отцу и раздобыть денег. Один экстравагантный издатель из Германии собирался купить Лизин роман. К неудовольствию автора, не тот, в котором она колдовала над судьбой очередной разнесчастной подруги. А тот, в котором «для заработка и нервной разрядки» описывала взаимную ненависть соседей по коммуналке – молодого наркомана и стареющей проститутки. Но когда намерение иноземца обернется валютой, точно известно не было. И пока мать и дочь располагали невеликим счетом в банке. Свадьбу Маша с Игнатом запланировали скромную, с приглашением самых близких родственников и самых верных друзей, числом пятнадцать. «А мы с тобой, по нынешним меркам, широко общаемся, – сказал Игнат. – На свадьбе моего одноклассника были его отец, мать невесты, ее родная старшая сестра – свидетельница и я – свидетель». Маша радовалась согласию Игната с тем, что тратиться на жратву и выпивку, влезая в долги, глупо. Интересно,
В метро девушка проиграла в воображении привычные сцены. Встречи: «Дочка, здравствуй, счастлив видеть тебя улыбающейся». И прощания – всегда в маленьком ресторанчике напротив офиса: «Нет лучшего отдохновения, чем любоваться на красавицу дочь; я собирался в отпуск, но теперь обойдусь». Что произойдет между началом и концом, как отец отреагирует на сообщение о замужестве, засобирается ли на домашнее торжество, Маша представления не имела. Но приученная Лизой терпеливо ждать удачи и высматривать ее «сквозь текущие обстоятельства», не загадывала ничего. «Окружающие считают тебя холодной и равнодушной, да?» – пытливо спрашивал Игнат, когда невеста ознакомила его с сим принципом. «Глупцы – возможно. А умные убеждают себя и меня в том, что я мудра и надежна», – серьезно ответствовала Маша. И Игнат, приспособленный по любому поводу сомневаться в себе, уважительно и завистливо кивал. Девушка часто представлялась ему дочерью властной, размеренной Елены Калистратовой, а не демократичной, порывистой Лизы Шелковниковой. По отношению к будущей теще это было несправедливо, актер упивался муками совести, после чего на съемочной площадке его очень хвалил режиссер.
Наверное, Маша не отдавала себе отчета в том, что ее набеги на рабочий кабинет отца без предварительной договоренности по телефону – это своего рода месть за то, что бросил их с Лизой. И проверка – любит ли. Он пытался ее вразумить: «Доченька, я могу проводить совещание, могу быть занят с клиентом, тогда тебе придется ждать, тратить свое драгоценное юное время. Меня может вовсе не оказаться в офисе. Ставь меня в известность о своих визитах, чтобы я имел возможность разогнать всех к чертовой матери». «Я не собираюсь тебе мешать, папа. И подожду с удовольствием, и еще раз навещу, если не застану. Ну пойми, сейчас без предупреждения ни к кому не сунешься. И ласковый прием в любом случае – это признак ближайшего родства», – мягко успокаивала Маша и продолжала являться как бог на душу положит. Отцу оставалось лишь смириться. В чем-то его девочка была права. Вваливались же к нему любовницы с объяснением: «Я успела по тебе истосковаться за три часа». Или: «Была в этом районе у новой массажистки, решила вытащить тебя пообедать, уже почти одиннадцать». А когда Машу в пятнадцать лет скорая увезла в больницу с пневмонией и Лиза позвонила и спросила, нельзя ли зайти и обсудить это, Эдуард с чувством наорал на бывшую жену: «Как ты смеешь звонить, когда у нас единственная на двоих дочь в беде? Да у тебя одна нога должна была быть в приемном покое, а другая уже здесь!»
Но в этот раз Маша действительно оказалась некстати. Эдуард хандрил уже неделю. И только налил себе пятьдесят граммов коньяку для релаксации, тонко нарезал лимон, присыпал кружочки растворимым кофе и сахарным песком, только сделал глоток в предвкушении тепла, обволакивающего желудок и загадочно избавляющего от неприятных мыслей, как секретарша отчаянно крикнула в переговорное устройство:
– Эдуард Павлович, к вам дочь!
Маша опередила ее вопль. Секретарша разве что зубами не заскрежетала. Дочери Эдуарда Павловича она завидовала всерьез. После года тщетного кокетства с боссом девушка зачислила его в разряд порядочнейших людей и стала напропалую мечтать о нем не как о любовнике, но как об отце родном.
– Привет, папа. Расслабляешься? – озадаченно вперившись в хрустальный «тюльпан» на столе, поинтересовалась Маша.
– Доченька! Здравствуй! – смущенно ответствовал Эдуард. И по обыкновению легко отоврался: – Не расслабляюсь, голос восстанавливаю. Осип вдруг, а мне скоро много говорить на презентации.
Маша вообще-то не должна была заставлять отца объясняться, застукав в полдень в компании стакана. Она смутилась и спросила себя: «Как там достичь счастья по-китайски? «Думай быстро, говори медленно, не смотри в глаза и улыбайся»? Ладно, начинаю с улыбки». Растянув губы в прямую линию и слегка оскалив зубы – гримаса, от которой любого китайца бросило бы в дрожь, она объявила:
– А я выхожу замуж.
– Другого выхода совсем не нашлось? – безмятежно спросил Эдуард, сразу поняв, что отделается легким испугом и необременительной денежной суммой. Он помнил о своем обещании нарядить Машу на свадьбу по-королевски. И эскиз платья давно был готов, и старая знакомая портниха, бравшая умеренно за отличный крой и шитье, нетерпеливо ждала хорошего заказа.
– Папа, я не беременна, – мрачно сказала дочь.
– Прекрасно. Но я ни на что не намекал, просто играл словами. Главное – любовь. Без нее я бы и в интересном положении не советовал тебе окольцовываться.
– Ты у меня замечательный, – растаяла Маша и повисла у отца на шее.
– А уж ты у меня… Восхитительное создание. Все-таки
– Человек пятнадцать тихонь, включая жениха с невестой, – призналась Маша, и ей вдруг захотелось грандиозного торжества с парой сотен гостей.
– Правильно. В смирном застолье блюдут душу. И не обделяют новобрачных вниманием. Все добрые пожелания – в глаза, – заговорил Эдуард в непривычном для себя стиле. Услышь его Елена, решила бы, что он издевается над дочерью. Но на самом деле он неосознанно и невольно пародировал речь Лизы. Наверное, сигналил Маше, дескать, не волнуйся, я понимаю тебя не хуже, чем мать. И лишь слова о деньгах заставили его утратить пафос: – О расходах не думай, я все оплачу. Платье, фата, обувь, букет – за мной и на мой вкус, ты не забыла? Доверишься?
– С удовольствием! – воскликнула дочь, не ожидавшая тотальной удачи и светло прослезившаяся от мысли, что Лизе не придется нервничать и молиться, чтобы немец купил роман в течение трех недель.
Маше вспомнилось, как мать наорала на нее, когда она впервые принесла от Эдуарда деньги: «Он подумает, будто я посылала тебя выпрашивать. А мне ничего от него не нужно! Перебьемся, перетерпим, переможемся без подачек презренных предателей». С Лизой случалось: в запале она часто выдавала длинные тирады, слова в которых начинались на одну букву. Маша привыкла и по длине фразы определяла «степень психоза» Лизы: нужно было сбавить тон и прекратить давить на нее или заткнуться и скрыться с глаз. Но в тот раз девочка презрела опасность и возмутилась, как дано возмущаться тупостью предков только в тринадцать лет: «Папа сам обратил внимание на изношенность моих джинсов. Сам предложил купить новые, какие мне хочется. При чем тут ты?» – «При всем! – бушевала Лиза, глотая слезы. – Моя бедная матушка страшно ругала отчима за то, что он каждый месяц треть своей маленькой зарплаты отсылал ее свекрови. И довела до того, что любящий сын ухитрялся подрабатывать и содержать мамочку тайно. Но она все равно находила в карманах квитанции о почтовых переводах и устраивала грандиозные скандалы. Чтобы не потерять право на него орать, мама, когда отселила меня к бабушке, ни копейки не давала. Крутились на пенсию и стипендию. Если в хозяйстве чего-то катастрофически недоставало, она дарила это на Новый год, Восьмое марта, а то и на дни рождения при отчиме. Но он ей не верил. Он не в состоянии был представить, что матери и дочери можно не помогать. И твой отец не поверит, что я при нашей бедности не наложу руку на этот принос». – «Мам, я курицу купила, хлеб и помидоры. Давай поедим, сил больше нет, неделю на яблоках и спитом чае держались», – взмолилась голодная Маша. «Ты ешь, я не буду за его счет, – заупрямилась Лиза. – И купи себе джинсы. И покажи ему обязательно». – «Слушай, по-твоему, папа в любом случае решит, что ты меня гнала к нему за деньгами? Что в действительности мы дружно проели всю сумму, а джинсы, которые я ему предъявлю, заняли у подружки? Тогда твое голодание лишено смысла – им ничего не изменишь и не докажешь», – здраво рассудила Маша. «Давай условимся раз и навсегда: он тебе дал, на себя и трать», – не сдавалась Лиза. «Убедила. Я немедленно отнесу ему назад и остатки денег, и продукты. И объясню почему. И черт с ними, со штанами, мало что ли позорилась перед одноклассниками в рванье, от меня не убудет». Лизе стало жалко дочь. Она сердито вытерла глаза кулаками и проворчала: «Давай есть. Спасибо Эдику. Хороший он отец, если не может спокойно смотреть на дочь в обносках. Ты бы его отказом оттолкнула, обидела…» – «Оскорбила, обездолила, обескуражила, обнесла», – засмеялась Маша. «Чтобы выразить иронию, дочка, лучше ставить в ряд синонимы, а не начинающиеся на одну букву слова», – поморщилась Лиза и не поняла, с чего это Маша принялась хохотать до икоты.
И ведь Лиза оказалась права. Маша позже не раз убеждалась в том, что Эдуард полагал: бывшей жене от щедрот его тоже достается. Не может дочь не поделиться с матерью. И не дано бедствующей женщине устоять и не купить себе какую-нибудь одежку или безделушку на дармовые деньги. Но Лизе умная девушка об этом не говорила.
Маша потрясла головой и вернулась к отцу в кабинет. Он и не заметил, что она какое-то время не слушала его монолог. Эдуард уже закруглялся:
– А теперь, доченька, отправимся перекусить, там расскажешь, кого осчастливила согласием, и расстанемся, как ни жаль. Мне необходимо привыкнуть к факту, успокоиться немного, иначе я с презентацией не справлюсь. Нет, но девятнадцать лет, второй курс, и вдруг замужество. Рано. Золотые годы студенчества потеряешь. Ты у меня умница, красавица, тебе ли бояться одиночества.
– Папа, я уже достаточно взрослая, чтобы отвечать и за свои глупости.
– Какие глупости, если влюблена. Проказы, доченька, милые проказы.
«Предположим, он подробно, дрожащим от волнения голосом расспрашивал бы об оттенках моих чувств, выпытывал всякие детали про Игната, – рассуждала Маша, – и в конце встречи разрыдался: «Доченька, поздравляю, рад за тебя больше, чем за себя. И скорблю прямо из-за нищеты, в которой живу. Нечем мне тебе помочь, нечего подарить». Мне было бы лучше, чем теперь, когда денежный вопрос решен, но ему явно плевать, за кого я собралась? Нет, было бы хуже. Для откровений у меня есть мама. Для финансового обеспечения папа. Удачный дележ родительских обязанностей. Мне везет. Даже не верится, что в детстве я каждый вечер просила: «Господи, пусть родители снова будут вместе. Пусть мы будем бедные, но неразлучные».