Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
Она наклонила голову к плечу:
— Как же не доносить, когда сами спрашиваете?
Тоже верно.
— Ну хоть когда не спрашиваю, просто так не ябедничай... Зачем тебе?
— Жить-то надо, — вздохнула она. — А вы хороший, только вас уберут.
— С чего бы это?
— Ну, — она перебирала пальцами по подоконнику, — хороших всегда убирают. С армии же вас убрали?
— Не «с армии», — сказал я, — а «из армии». И не «убрали», а уволили в запас.
Но ее уже и след простыл.
В тот же вечер я пригласил Радевича в кабинет —
— Я сказал правду. — От предложенной выпивки он не отказался, но сделал всего два глотка. — Кшеславль был крупной победой воеводы Яворского. Зачем же лгать, если все равно известно, чем кончилось его восстание? Как и все остальные белогорские восстания...
«Белогорские», не «наши». Уже слава цесарю...
— В книге, — сказал учитель, все так же придерживая на коленях портфельчик, — все это объясняется как-то слишком упрощенно.
— Господин Радевич. Вам не приходит в голову, что ваша работа — преподавать историю как можно проще? Так, чтоб у этой братии не возникало вопросов? Для них и так все это... слишком сложно.
— Понимаю. Я вот все хотел спросить... Ваш Домбровский — сын того самого Домбровского?
— Господин Радевич, у меня здесь половина — те самые. Поэтому мне и кажется, что вы недостаточно ответственно подходите к своей задаче.
Он кивнул, будто что-то для себя уяснил.
— А что, выкрасть никого не пытались?
— Этих красть уже некому.
Он сделал еще один глоток — видно, что для порядка, — и сказал равнодушно:
— Хорошо. Отныне я буду строго придерживаться учебника.
Славное время — раннее лето, трава клубится, зеленеет, сочная — так бы и пошел щипать вместе с коровами. Особенно в сумерках привольно, тепло, зябкий весенний ветер уже улегся, и по полю ходишь, как по натопленному дому.
Уроки мы на лето не отменяем. Поди отмени, найдут, чем заняться. И без того находят: окна корпусов и днем и ночью настежь, Марыля то и дело бегает сообщить, кто там в поле с кем обжимался, — а у самой платье сзади зеленое. Как ни старайся уберечь — все равно придется бабам по осени для красавиц наших ванну с хиной готовить.
Только про деревенских я своих предупредил. Собрал в кабинете старших, взял со стены ружье. Старое, хорошо пристрелянное.
— Если только услышу, что вы в деревне кого-то охмурять пытались, возьму это ружье — и прибью. Закопаю на погосте и спишу на чахотку. Никто и не спросит. Я понятно выразился?
Крупный светловолосый Грицько Макдиармада неуютно повел плечом и сказал: «Та шо ж...» Антич пробормотал: «Карам ту стару», облизал губы и кивнул. Домбровский посмотрел на меня исподлобья и проговорил:
— А зачем нам это, пан директор?
Ему будто и в самом деле было незачем. По крайней мере, в ночных пикантных вылазках в поле он не участвовал.
Отпустил я их, а на душе спокойней не стало. Но пусть хоть боятся моего ружья,
Разговоры о кровососах не прекращались, но из четкого предупреждения стали страшной сказкой. О вампирах болтали у костров, которые повадились разжигать прямо на территории.
— И вы им это позволяете? — удивился учитель. Был теплый вечер. Мы с ним вынесли стулья к стене главного корпуса, прямо под развесистую, оглушительно пахнущую сирень.
— По меньшей мере, мне видно всех, кто сидит у костра.
И слышно тоже. Костры разрешались до отбоя, а отбой летом поздно. Впрочем, они не шумели особо. Шептались между собой — будто было еще, что таить.
Когда полоски неба, которые виднелись сквозь сирень, стали совсем темными, из щели в заборе просочились четверо белогорцев. Думая, как обычно, будто я их не вижу.
Кивнул Радевичу:
— А вон и партизаны наши из набега возвращаются...
Судя по довольным измазанным мордам, набег прошел успешно. Когда-нибудь они нарвутся...
— Мастера... Группа Домбровского, одно слово. Казинскую резню мне тут устроят и не поморщатся.
Зато Радевич поморщился. Уставился себе в колени.
— Зачем вы теперь... об этом.
Вот пес; он же сам из Казинки.
— Что, видели?
Он мотнул головой:
— Не имел чести.
— А я имел... скажу вам по правде, ну ее, такую честь.
— Служили? — звонко спросил Радевич. Взглянул на меня — и снова опустил голову. Взгляд его напомнил мне Домбровского — ненависть, замаскированная под равнодушие. Или под любопытство.
«Выкрасть никого не пытались?»
Он не выделял Белту среди других — хоть тот и просился, как обычно малышня, провожать учителя до класса или до столовой. Но впечатление, что Радевич его знает, — оставалось.
Не хватало мне еще забытого родственника князя Белты, явившегося спасти последнюю надежду Бялой Гуры...
Он спросил, как нарочно:
— А почему школа так плохо охраняется? Они же могут сбежать в любую секунду...
— Куда им бежать? В таком виде да с их акцентом... Любой крестьянин пристрелит такого раньше, чем тот успеет хлеба попросить. А если доберутся до города и там их изловят — им эта школа раем покажется... Здесь им безопаснее. И они это знают. Не идиоты.
— А в банды? Не сбегают?
— Сбегают, конечно. Но таких ни заборами, ни собаками не остановить. Или что — вы предлагаете по детям стрелять?
Радевич молчал; в какой-то момент мне показалось, что он спросит сейчас, за что меня «убрали с армии». Но он торопливо откланялся и пошел спать. Не надо мне было все-таки поминать Казинку...
Вроде и сегодня у белогорцев на прутиках жарились только куски хлеба, но уж слишком веселые и счастливые у них были морды, слишком сытые. И на губах остался жир... Что ж; зря крестьяне заламывают за птиц такие цены — мои возьмут бесплатно. Ладно, хоть хватило ума в лагерь свой трофей не тащить...