Игра в классики
Шрифт:
– Как будто ударил, – сказала Мага, притрагиваясь дрожащими пальцами к губам. – Мне все равно, но…
– К счастью, тебе не все равно, – сказал Оливейра. – Если бы ты не смотрела на меня так сейчас, я бы стал тебя презирать. Ты – просто чудо, с этим твоим Рокамадуром и всем остальным.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Это мне надо.
– Тебе – надо. Тебе все это надо для того, что ты ищешь.
– Дорогая, – вежливо сказал Оливейра, – слезы портят вкус мате, это знает каждый.
– И чтобы я плакала, тебе тоже, наверное,
– Да, в той мере, в какой я признаю себя виноватым.
– Уходи, Орасио, так будет лучше.
– Возможно. Обрати внимание: уйти сейчас – почти геройский поступок, ибо я оставляю тебя одну, без денег и с больным ребенком на руках.
– Да, – сказала Мага, отчаянно улыбаясь сквозь слезы. – Вот именно, почти геройский поступок.
– А поскольку я – далеко не герой, то полагаю, что лучше мне остаться до тех пор, пока не разберемся, какой линии следовать, как выражается мой брат, который любит говорить красиво.
– Ну так оставайся.
– А ты понимаешь, по каким причинам я отказываюсь от этого геройского поступка и чего мне это стоит?
– Ну конечно.
– Ну-ка объясни, почему я не ухожу.
– Ты не уходишь, потому что довольно буржуазен и думаешь о том, что скажут Рональд, Бэпс и остальные друзья.
– Совершенно верно. Хорошо, что ты понимаешь: ты сама тут совершенно ни при чем. Я не останусь из-за солидарности, не останусь из жалости или потому, что надо давать соску Рокамадуру. Или потому, что нас с тобой якобы что-то еще связывает.
– Иногда ты бываешь такой смешной, – сказала Мага.
– Разумеется, – сказал Оливейра. – Боб Хоуп по сравнению со мной ничто.
– Когда говоришь, что нас с тобой ничего не связывает, ты так складываешь губы…
– Вот так?
– Ну да, потрясающе.
Им пришлось хватать пеленки и обеими руками зажимать ими рот – так они хохотали, просто ужас, того гляди, Рокамадур проснется. И хотя Оливейра, закусив тряпку и хохоча до слез, как мог, удерживал Магу, она все-таки сползла с кресла, передние ножки которого были короче задних, хочешь не хочешь – сползешь, и запуталась в ногах у Оливейры, который хохотал до икоты, так, что в конце концов пеленка выскочила у него изо рта.
– Ну-ка покажи еще раз, как я складываю губы, когда говорю такое, – умолял Оливейра.
– Вот так, – сказала Мага; и они опять скорчились от хохота, а Оливейра согнулся и схватился за живот, и Мага над самым своим лицом увидела лицо Оливейры, он смотрел на нее блестящими от слез глазами. Они так и поцеловались: она подняв голову кверху, а он – вниз головой, и волосы свисали, точно бахрома, а когда они целовались, зубы касались губ другого, потому что рты их не узнавали друг друга, это целовались совсем другие рты, целовались, отыскивая друг друга руками в адской путанице волос и травы, вывалившейся из опрокинутого кувшинчика, и жидкость струйкой стекала со стола на юбку Маги.
– Расскажи, какой Осип в постели, – прошептал Оливейра, прижимаясь губами
– Очень хороший, – сказала Мага, чуть прикусывая ему губу. – Гораздо лучше тебя.
– Послушай, ну и грязи от этого мате. Пойду-ка я прогуляюсь по улице.
– Не хочешь, чтобы я рассказала про Осипа? – спросила Мага. – На глиглико, на птичьем языке.
– Надоел мне этот глиглико. Тебе не хватает воображения, ты все время повторяешься. Одни и те же слова. Кроме того, на глиглико нельзя сказать «что касается».
– Глиглико придумала я, – обиженно сказала Мага. – А ты выдумаешь какое-нибудь словечко и воображаешь, но это не настоящий глиглико.
– Ну так вернемся к Осипу…
– Перестань валять дурака, Орасио, говорю тебе, не спала я с ним. Или я должна поклясться великой клятвой сиу?
– Не надо, кажется, я в конце концов поверю тебе и так.
– И потом, – сказала Мага, – сдается мне, я все-таки стану спать с Осипом, потому только, что ты этого хотел.
– А тебе и вправду этот тип может понравиться?
– Нет. Просто за все в жизни надо платить. От тебя мне не надо ни гроша, а с Осипом я не могу так – у него брать, а ему оставлять несбыточные мечты.
– Ну конечно, – сказал Оливейра. – Ты – добрая самаритянка. И пройти мимо плачущего солдатика в парке – тоже не могла.
– Не могла, Орасио. Видишь, какие мы разные.
– Да, милосердие не относится к числу моих достоинств. Я бы тоже мог где-нибудь плакать, и тогда ты…
– Никогда не видела тебя плачущим, – сказала Мага. – Плакать для тебя – излишняя роскошь.
– Нет, как-то раз я плакал.
– От злости, не иначе. Ты не умеешь плакать, Орасио, это одна из вещей, которых ты не умеешь.
Оливейра притянул к себе Магу и посадил на колени. И подумал, что, наверное, запах Маги, запах ее затылка привел его в такую грусть. Тот самый запах, который прежде… «Искать через посредство, – смутно подумалось ему. – Если я чего-нибудь и не умею, то как раз этого, и еще – плакать и жалеть себя».
– Мы никогда не любили друг друга, – сказал он, целуя ее волосы.
– За меня не говори, – сказала Мага, закрывая глаза. – Ты не можешь знать, люблю я тебя или нет. Даже этого не можешь знать.
– Считаешь, я настолько слеп?
– Наоборот, тебе бы на пользу быть чуточку слепым.
– Да, конечно, осязание вместо понимания, поскольку инстинкт идет дальше разума. Магический путь в потемки души.
– Очень бы на пользу, – упрямилась Мага, как она делала всякий раз, когда не понимала, о чем речь, но не хотела в этом признаться.
– Знаешь, и без этого я прекрасно понимаю: мы должны пойти каждый своей дорогой. Я думаю, мне необходимо быть одному, Лусиа; по правде говоря, я еще не знаю, что буду делать. К вам с Рокамадуром, который, по-моему, просыпается, я отношусь несправедливо плохо и не хочу, чтобы так продолжалось.