Игра
Шрифт:
Ночь перекликалась запахами корабельных сосен и озерной зелени, в висках моих стучало муторно и часто, я испугался мигрени.
Как жаль, моя прекрасная, что я разучился молиться.
Неужели, не осталось ничего чистого, никакой живой жизни, кроме Игры?
– А чем платят за Игру?
– тот, кто задал этот вопрос стоял за моей спиной вне факельных отблесков, я обернулся. Говорили не со мной - двое в тени вели давно начатый разговор - одного я узнал по голосу - то был Бартоломеус - врач, никак не измененный дьявольской прихотью, все такой же скрытный
– Не знаю, сьер.
– размеренно ответил врач, - Я нахожусь здесь как исследователь. Всю мою жизнь я препарирую мертвые тела, чтобы лечить живые. Но где еще найти и изучить неживую душу по законам паталогоанатомии, как не в игре. Вскрыв эти земные пузыри, я смогу понять законы души живой и чистой, куда врачебная этика не позволила бы вторгнуться. Я смотрю в глаза заключенных после пытки - и с каждым разом убеждаюсь в одном - я вправляю им вывихи, лечу порезы и порванные связки - а они тоже играют. И жаждут своего палача, как жениха. И никто из них не чувствует боли и страха - одно только омертвелое, наигранное любопытство. Сьер, вы утверждаете, что не играете, а живете, ведь так?
Невидимый усмехнулся, встряхнул странно убранной головой, лоб его отягощал высокий плюмаж:
– Вы скептик, Бартоломеус. Я живой, чувствуете, теплый…
–
– А вы - опасный человек. Будь вы женщиной, я влюбился бы в вас. Хотите я буду вас таковой считать? Давайте поиграем так… Не надолго. Вы не оправдали моих надежд, знаете, я приехал на этот глупый шабаш только из-за вас.
–
– Довольно, - содрогнулся собеседник - Я еще не заплатил за игру.
Он резко попрощался и вышел в круг, глумившийся над епископом Кентербери. Я не различал черт лица незнакомца - они были скрыты искусной оперной маской - высокий плюмаж из павлиньих перьев, слишком много золотой сусали, кружева, блесток, бисерных капель, стразов. Обнаженное тело на свету мягко играло бронзовым отливом.
Он казался подвешенным меж небом и землей, в ленивом утреннем полете, как повисшее меж ветвью и облаком яблоко, как капля дождя над черным омутом карельской реки.
На запястьях и щиколотках его снова посмеивались грозди медных мертвецких бубенцов. Белые зубы его посверкивали тревожно.
И такая сладость и благость сочилась с кончиков его пальцев, что хотелось лечь, приложиться к ладанным узким стопам и спать у ног его. Не зная сновидений и томления, просто спать, под сенью оливковой плоти его. Потому что, то была не тварная красота. Тягучий сотовый мед, запахи аравийских афродизиаков, лед и округлое мановение рук.
Ноэми протягивала влюбленные руки к нему, и в уголке уцелевшего глаза Легата проступила влага, тут же высохшая соляной коркой.
Плакса-Бегемот, демон обжорства, подал гостю стремя - капризный молочный жеребчик фыркнул, косясь и всхрапывая на безголовую соседку.
Епископ упал, молитва застряла меж зубами, как соленый огурец.
Священника
Луис - Люцифуг и Эстер - Посинюшка открылили процессию, и рыгающий, совокупляющийся, жрущий Адский ход нестройно завопил:
– Гар-р! Снизу вверх, не задевая!
Наамах шла в голове бесноватых, обнаженная, как “амен”, низко опустив львиную голову завесив волосами лицо, жирным огнем и дымом, сладковатым, тяжелым, пропитанным человечьим жиром и сандалом завивал лепестки пламени факел в левой ее руке. С каждым шагом она погружалась в землю по колено, как в снег или воду.
Нельзя сказать что они взлетели, но как бы заскользили над землей, охал по-банному Легат, которого пощипывали сзади все, кому не лень, свистела в два пальца Наамах.
Я и Бартоломеус поневоле тащились в хвосте шествия.
Перекрикивая визг мертвецов и хохот ночных наездников, я спросил у невозмутимого Бартоломеуса:
– Кто этот человек в павлиньей маске?
– Вы много теряете, Князь!
– крикнул в ответ врач - Это граф Даниель фан Малегрин, он недавно принят в эту компанию, говорят, он продал душу за одну ночь с Наамах! Она того стоит, не правда ли!
Не стоит объяснять тебе, моя утраченная, что я испытал, услышав эти слова.
Ветер ноября свистал в павлиньих перьях.
Я ограблен!
Ограблен!
Ограблен.
Ветер, ветер, мой дружок, сорви с него маску, с вора и мерзавца, всклепавшего на себя чужое имя! Сорви с него маску вместе с кожей!
Как смятая елочная игрушка, посреди проезжей дороги лежал архиепископ Кентербери в желто-алом расшитом жемчугом облачении и дышал через нос пряным и злым воздухом поздней ночи. Он задумался о почтовых голубях и горлицах, мирно гурливших в голубятне обители. Вряд ли дело можно было довести до Папской канцелярии, но почему бы не обойтись без участия континента.
Церковной власти давно пора возгласить по всей Британии, Ирландии и Шотландии:
– Всем молчать. Я тоже здесь!”
Адский Ход вереницей скользил над Глазго и над Британией, и над
островами Оркнейскими и Фолклендскими и над островом Мэн, и над Ирландией и над Хайлендом и над вересковой страной Низин. Продолжалась игра, нечестивая и скабрезная, в каждой складке тела, в каждой капле росы. И хохотал торгаш - Маммон и творила непотребства павлинья маска, целовал, как пил из родника, мою Ноэми, самозванец.
Копыта громыхали по кровлям соборов и по крытым рынкам и по лесным кронам, и по океаническим валам, что как улыбка самозванца сверкали в звездной пыли…
А мои руки были пусты, и я не любил больше лоснящуюся от нечеловеческого пота плоть Ноэми, и рыжие, а не каштановые, на поверку, косы, Ноэми и цепкие руки Ноэми…
Я не любил Ноэми, глядя как валятся под ураганными завихреньями деревья, как шутки ради, демоны устраивают выкидыши стельным коровам и женщинам.
И только один не играл, только его я способен был любить в ночь позора и боли моей. Я уже почти простил ему воровство. И кем я был в ту ночь, моя супружница?