Игрушка для хищника

Шарм Кира

Толкаюсь вперед между ее распахнутыми ногами и стоном выдыхаю в ее губы.

Вжать ее в себя хочу, — до боли, до хруста, вжать, впечатать в себя без остатка, чтобы не отделилась больше, чтобы вся со мной слилась.

И мечусь уже губами лихорадочно по всему ее телу, пальцами по мягким податливым губам, — зверея, теряя чувство реальности, — только ее вкус, только ее кожа, только вздрагивания эти легкие, еле заметные под моими губами, — а для меня они сильнее, чем весь ураган вокруг нас…

— Артур, — всхлипывает, и ноги

на моей спине сжимает.

И я замираю вдруг, — и новый ток насквозь простреливает.

Волны накрывают, обдают нас выше головы, — а мы будто и не замечаем, дрожим и с ума сходим, вжавшись телами.

Отрываюсь от ее ключиц, голову вверх поднимаю и всматриваюсь в потемневшее серое небо в глазах. Скулы рукам и обхватываю и пью, — пью глаза эти невозможные.

— Не останавливайся, — шепчет, в руку мою вцепившись.

— Пойдем, — будто со стороны слышу свой, совсем чужой хрип. — А то нас здесь накроет.

И я говорю совсем не о волнах сейчас.

Подхватываю ее на руки, в себя вжимаю.

Дрожит вся, маленькая, как котенок, легкая, как перышко.

Хотел бы знать, от чего, — от воды ледяной, от страха, который пережила только что, или…

от того, от чего сердце мое сейчас из груди готово выскочить.

Распахиваю ногой дверь, заношу свою ношу на кухню, — и оторвать от себя не могу. Сердечко ее маленькое прямо в мою грудь так часто бьется, — а я ловлю каждый удар и вместе с ним опять теплом, жизнью наполняюсь. И отпускать ее надо, а только сильнее к себе прижимаю. Кажется, — все рухнет, если оторву от себя. Дом вокруг на куски развалится и на меня ошметками полетит. И придавит своей тишиной оглушающей. На хрен придавит.

— Света, — усаживаю на стол, а сам глаз от нее не отрываю, и еще сильнее прижимаю к себе, пальцами по щеке провожу, — и снова током прошибает. Вот так, — от одного прикосновения. Легкого, на уровне ветерка. — Это все снять надо. Вода ледяная. Заболеешь.

— Надо, — и снова за шею меня к себе ручонками своими маленькими притягивает, губы снова своими губами ищет, — я уже, Артур, заболела. Тобой.

— Не надо, девочка, — до хруста ее запястье сжимаю. — Не надо. Ты бояться меня должна.

Что ж ты тянешься ко мне, глупая? Тянешься, а я даже оттолкнуться от тебя не могу!

— Убегать от меня должна, — вожу, вожу рукой по лицу и дрожу, как пацан от того, как голову запрокидывает, как тянется к пальцам моим. — Я же тебя отпустил. Ты же свободна.

девочка. Бурю пережди — и уезжай. С острова этого, от меня подальше. Уезжай и самому мне свободу отдай, — ведь могу иначе и не выдержать, вцеплюсь в тебя сейчас и уже не отпущу. Уже ведь, как наркоман зависимый, — от запаха твоего, от кожи твоей бархатной, от глаз твоих — живых, настоящих, наивных таких, глупых и таких искренних. Сколько живу, — глаз таких не видел.

— Мне что, самому с тебя это снимать? — поддеваю пальцами кромку ее шортов.

Улыбается, будто во сне, а сама

мою футболку на мне вверх дергает, срывает, и ладонями к груди прижимается.

— Ты тоже… — задыхаясь, и грудь вздымается, часто-часто. — Простудишься.

А я даже усмешки не могу из себя выдавить, — смотрю на нее, как загипнотизированный и только воздух со свистом из меня выходит.

— Света…

— Сними… Сними с меня это. Ты. Сам. Пожалуйста, — и сама, руками своими к ремню моему на поясе тянется. Дергает, — задубел мокрый джинс, не расстегивается, а она все дергает и дергает дрожащими руками. И глаз от моих не отводит.

— Хватит, Света. Все. Хватит.

Хватаю ее руки и опускаю на стол. Ступни ее за спиной у себя ловлю, — ледяные, дрожащие. Растереть пытаюсь, а она — дергает, вырывает из рук, снова обхватить меня ногами своими длиннющими пытается.

— Света, ты знаешь, что с тобой было? — уже нависаю над ней, угрожающе, тяжело. Выплевываю слова, как пощечину, — нельзя сейчас иначе, протрезветь нам обоим надо, а иначе — не выйдет.

— Я знаю. Мне Аля сказала. Меня изнасиловали.

— Ты шарахаться от мужчин должна, — прижимаю ее к столу, практически на него опрокидывая.

— Ты… Это другое… — ни капли страха в глазах, ничего, — только блеск и открытость, распахнутость. — Я же не должна теперь всю жизнь… Ты же — другой…

— А если скажу, что это я сделал? — еще больше нависаю, почти впечатываюсь.

— Ты… Нет… Ты не такой… Я доверяю тебе… Все доверяю, — и снова ладонями плечи мои обхватывает, ласкает, — до жара, до треска по коже.

— Так, все, Света, — стискиваю челюсти. Хватит. У тебя стресс и вообще… Не будет у нас ничего. Все закончилось. Вернее, даже ничего не начиналось. Снимай с себя мокрое, я сейчас полотенца принесу. И чай горячий приготовлю.

Сам себя от нее отрываю, — и это в тысячи раз сложнее, чем ее руки отвести. Сам. И трясет меня до рычания бешенного.

Блядь! Откуда в моем доме столько ненужных на хрен вещей под ногами??? Раз сто наталкиваюсь на тумбочки какие-то дурацкие, сшибаю их на хрен, пока до ванной дохожу за полотенцами.

— На, — даже не смотрю на нее, до сих пор так и сидит на столе.

Распахнутая.

Ноги только под стол прижала, а так и опирается на стол локтями. И кожа ее в темноте тусклой белеет. Белыми светящимися шарами грудь светится.

— Света, я не смотрю, — не смотрю, да, но спиной чувствую, и пять чашек разбиваю, пока чайник ставлю. — Или иди к себе. Там переоденешься, ванну горячую прими. Света!

Я сейчас орать на нее начну! Материться и орать! Блядь, — ну, что она вытворяет!

— Тебе тоже надо. Согреться, — всхлипывает. Обиделась, кажется.

— Я другим согреюсь, — с грохотом ставлю перед ней чашку и, подхватив бутылку с виски, ухожу к себе.

Быстро ухожу, как будто убегаю.

От себя? От нее? Неважно. Какая на хрен разница?