Игры с призраком. Кон третий.
Шрифт:
— На том и сговоримся!
Обнялись и разъехались, коней подначивая.
Кончилась гладь да бавы. Знать опять смута идет, сбираются тучи хмарые.
Глава 24
Туман ползет, туман стелется. Лица в нем, голоса, только не понять чьи и чего хотят.
Богутар в губы ее целовал и ликовали люд: слава кнежу и молодой кнеженке! Вовеки слава! Сынов крепких! Долгие лета! Мира да лада!
Дары все несли молодым, что в резных креслах у крыльца за отдельным столом рука об руку сидели. Во все глаза на кнеженку Халену смотрели
Бабы-то от ума великого золотушных детишек притащили, чтобы Богиня их полечила — взашей, знамо дело, их стражники вытолкали. Но люд тоже с умом, с понятием — не гвалтел, чинно проходил, с поясными поклонами и сумятясь под взглядом Богини, отходил, после остальным обсказывая, какая она.
— Не устала, лапушка? — качнулся к ней Богутар, ручку белую поцеловал. Пальчики тонкие губами понежил, в глаза жене заглядывая: хороша она у него, ой хороша — дух захватывает.
Халена долго смотрела на него, пытаясь понять, кто он, отвернулась, так и не сообразив. Все равно как-то было. Плыло в голове туманом, мысли замерли, тело, как чужое.
Ела, пила, а что, не понимала. В губы ее целовал кто-то, а кто не ведала.
Только в спальне первую мысль поймала, на мужчину светловолосого глядя — знаком показался. Косица у виска, улыбка ласковая и голый торс, волос луной за его спиной высвеченный. Прищурилась, пытаясь упомнить — кто же он, где она, кто сама?
Богутар взгляд ее оживающий заприметил, в чарку с зельем от лихоманки щепоть порошка Хольги сыпнул — серо-зелен он, но запах приятный, пряный. Зашипел по настою и канул. Поднес мужчина чарку женщине к губам:
— Испей лапушка.
Выпила, пытаясь сообразить, что происходит, огляделась, отдавая посудину — спальня вроде. Богутар чарку на лавку поставил, платье женщине расстегнул — упало к ногам, все наготу ее дивную выставляя.
— Обними меня, лапушка, счастье мое велиокое, — обнял ее за талию ласково, дышать боясь в ее сторону. Уставилась на него — глаз то карий, то синий делается, хмурится женщина пытливо.
— Ты кто?
— Муж тебе, голуба моя белокрылая.
— Муж?
— Муж, лапушка, — обнял крепче. К губам наклонился. — Славница ты моя златоволосая, сокровище неземное, лапушка — соколица, — зашептал, губами нежно лица касаясь. Трепет охватил. — Люба ты моя, — прошептал задыхаясь, прижал ее щекой к своей щеке, пальцами в волосах зарылся — кружит голову близость ее, сумятит сердце и жаром одаривает. Уж так сладко и томно, что стон невольно сорвался. — Как же я раньше тебя неведал, лапушка? Как же жил без тебя, голубка моя?
Ладонями ей лицо обнял, поцеловал нежно, еле касаясь губ:
— Прости меня коли что. Затяжелей только быстрее. Страх меня берет, кой сроду не ведывал — а ну, придешь в себя и отринешь? Не жить мне без тебя. Позора не страшусь, тебя голубка
Целовал ее, как в дурмане был. На постель уложил и пил, пил поцелуем дыхание, свое сбивая. Счастлив был до без ума и нежил жену, сам нежась, пальчики целовал, надивиться на них не мог. Уж какие они тонюсенькие и гладенькие, белые да ровные, ноготочки как слюдой подернуты — мерцают.
Насытится ею не мог. Только познает, опять жар желания берет. И чем дальше, тем больше уносит — зацеловал бы любушку, уж так хороша, уж так сердцу, душе и телу мила. Таял он в нежности к ней, как мед на солнце, плыл, себя теряя. Увяз, как, сам не понял, да и неважно ему было — вот она, рядом, его, остальное пыль.
Она плыла по лунному свету, то ли спала, то ли грезила. Кто-то тревожил ее — вяло отзывалась и снова уплывала — покой и, она в нем растворилась: ничего не надо, ничего не интересно.
Богутар улыбался, даже во сне прижимая к себе женщину: счастье его с ним, оттого и сон сладок.
Горисвет через ворота проскакал до самого терема, сходу с лошади спрыгнул, девок с лавок вскидывая, пацанят зашалившихся в лопухах, озадачивая. На крыльцо кинулся, а с него кнеж ступил, из-за угла Купала вывернул.
— Чего прешь, как оглашенный?! — с места в карьер взял, но гридень на дядьку и не глянул — на князя воззрился:
— Худы новости. Господари к нам именитые идут…
— Ну и Бог в помощь, гость свят, — вставил Купала и смолк под упреждающим взглядом Мирослава.
"Дальше молви", — поторопил Горисвета.
— Господари те от полешанского кнежа Богутара, сына Полеша, а тот брат…
— Кому он брат — ведаю, дале молви, — отрезал, руки на пояс водрузив.
— С дарами княже идут, с поклоном за жену добрую.
— От те! Оженился?! А мы чего?! — всплеснул руками Купала и опять смолк под взглядом князя.
— А жена та… А жена! Халена! — выпалил.
— От ты, ядрена кочерыжка! — выдал Купала и притих уже сам по себе.
Мирослав постоял и неторопливо со ступеней спустился, на лавку сел, помолчал и спросил гридня:
— Верно то?
— Как обсказали — она, токмо веры родичам росков нету. Миролюб разведать решил.
— Увозом али как?
— Миром, бают, по чести. Даров три воза, богатые.
Закаменело лицо мужчины.
— Далече?
— К утру будут.
— Дозорных ко мне кликни.
Горисвет поклон положил и ушел, а Купала рядом на лавку плюхнулся, губами пошамкал, зыркая на князя. У того лицо — камень, взгляд — тишина и покой — худо, ясно не в себе Мирослав от вестей.
— Нет мне веры полешанам, коварны аки роски и черны делами аки лютичи — едино родня, — молвил. — Да и где видано, Мирослав, абы на небо вздетая, на землю возвернулась? Тут бы аймаки поди уж гудели.
— Поди и гудят, — протянул спокойно.
— Вера есть? — насторожился.
— Что возвернулась.
"Боги, Купала, запамятовал? А и спокою опять по украинам нет, сбирают ахиды войско — всем ведомо, так что быть сече и Халена тут ко времени. Другое сердце щемит и веры тому нет — что с ней по чести слажено".