Их любовник
Шрифт:
И ничего, ничего не сделаю, чтобы помочь тебе. Может быть, это — моя ошибка. Может быть, я сейчас должна сказать: остановись, Бонни, не шагай за край. Не из всякой бездны можно вернуться, Бонни. Не каждое предательство — простить.
— Ты прав, семья важнее всего, — отозвался Кей, и в его фразе тоже звучало очень много чего.
Ты — наша семья, а мы — твоя, сказал он.
Еще не поздно все исправить, сказал он.
Мы любим тебя, мы не отступимся, сказал он.
Ты можешь вернуться прямо сейчас. Просто встать и пойти домой. Пожалуйста, Бонни. Прошу тебя, — не сказал он, он Бонни услышал.
Услышал, но ответил совсем не то.
— Я рад, что ты меня понимаешь, — и посмотрел на меня.
Зачем, Бонни? Ты хочешь, чтобы я попросила тебя? Хотя знаешь, что этого не будет. Я обещала тебе, что если ты уйдешь, то я не позову тебя обратно.
Не позову.
И плевать, что сейчас я больше всего на свете хочу шепнуть: «Бонни», — и запустить руку в твои волосы, сгрести в горсть и потянуть к себе, на себя, и пусть весь мир идет к черту…
— Мы слишком хорошо друг друга знаем, Бонни, чтобы не понимать, — продолжая смотреть ему в глаза, сказала я. — Надеюсь, твоя невеста понимает тебя так же хорошо…
Она знает, чего ты хочешь прямо сейчас? Она может дать тебе это?
Нет. Не может. Не хочет. Я не хочу, — кричали его глаза.
Зато я могу, Бонни. И ты знаешь, чего я хочу сейчас. Чего ты хочешь.
— …и может наказать больного ублюдка, — я чуть отодвинулась от стола и выставила ногу вбок, не отпуская горящего взгляда Бонни. — Если только он не попросит прощения…
Он вздрогнул, тяжело сглотнул… и, все так же не отрываясь от моих глаз, стёк со стула. На колени. У моих ног. И медленно начал склоняться к моей туфельке.
Боже, сколько отчаянной надежды, сколько недоверия, голода и счастья было в его взгляде, в его приоткрывшихся губах, в его частом дыхании, в упрямом развороте его плеч! Он словно ломал себя, словно шагал в пропасть с открытыми глазами, не зная, развернулся ли крылья за его спиной — или он упадет на далекие острые камни.
А я… я почти не дышала, так остро и сладко было снова чувствовать его. Моего Бонни. Его наслаждение на грани агонии. И, наконец, касание его губ — и захлестывающую волну… о, боже!..
— Я прекрасно понимаю Бенито, — ворвался в наваждение отвратительно скрипучий голос. — Вместе мы справимся…
Я вздрогнула. Мы оба вздрогнули. Глаза в глаза. На своих местах за столом в чертовом пафосном «Гудвине». В миллисекунде от оргазма.
Наваждение. Всего лишь наваждение, одно на двоих. И его сердце сейчас так же разгоняет по венам ядовитый жар неудовлетворенного желания, как и мое.
— …с любыми трудностями, — под трудностями явно имели в виду нас с Кеем.
Нет, я была не права. Одно наваждение на троих. Кей все прекрасно видел и чувствовал, и сейчас прижался ногой к моей ноге, просто чтобы дать понять: он рядом. Мы — вместе. Даже если мы только вдвоем, а не втроем.
С трудом оторвав взгляд от Бонни, я перевела глаза на Кея. Улыбнулась ему. Дотронулась до его руки. Мы — вместе, даже если чертов ублюдок никогда не будет с нами.
Наверное, если бы сейчас Бонни хоть взглядом, хоть жестом намекнул, что хочет вернуться, мы бы…
Неважно.
Он не намекнул.
Напротив, он закрылся, став будто на десяток лет старше, и принялся ей подпевать. Честно говоря, суть беседы от меня ускользала, и слова Клау о зависимости, с которой
Да нет, мне это приснилось. Я этого не помню. Нет.
Я помню только, что мы говорили о родителях Бонни, об их планах на свадьбу и детишек, о переезде в ЛА и новой постановке… Наверное, Бонни что-то сказал о деньгах на постановку, потому что моих ушей коснулась знакомая фраза:
— Это твое бабло, — сказанная именно таким тоном, как где-то в Восточной Европе, десять лет назад.
На месте Бонни мне бы стало стыдно. Но то я, а не козел сицилийский. Я готова была его убить — не за себя, мне уже было все равно, а за то, что он делает с Кеем. Я никогда раньше не видела Кея настолько потерянным. Какой к чертям лорд Непрошибаемое Совершенство? Его боль отдавалась во мне, словно это меня оставил человек, которого я беззаветно люблю вот уже десять лет. Тот, кто был смыслом моей жизни, делал меня саму живой.
Я не помню, что отвечала Клаудии на вопросы о моих книгах. Ей повезло, что она не решилась спросить о «Бенито», хотя стопроцентно его читала — уж слишком она хорошо понимала, как манипулировать Бонни. Да и приснившиеся мне слова Бонни о зависимости… он что, в самом деле с ней согласился? Да нет, мне померещилось…
Зря я написала тот роман. Не подумала, что выкладываю в общий доступ инструкцию по пользованию Бонни Джеральдом. Что кто-то возьмет и применит ее. Возможно, она только прикидывается правильной девочкой с традиционными взглядами, а на самом деле дает Бонни то, в чем он нуждается.
Неважно.
Все неважно, кроме семьи. Кроме нас с Кеем.
Я не помню, как мы прощались и уходили из ресторана. Помню только намертво приклеившуюся к лицу улыбку и руку Кея, поддерживающую меня.
И последний взгляд Бонни. Темный, пронзительный и чужой.
8. Наваждения и осколки
Нью-Йорк, вторая половина октября
Бонни
Она смотрела на него, как на пустое место. И она была права. Он получил то, что хотел — сжег мосты. Он же за этим позвал Кея на ужин, да? Именно за этим. Чтобы не отступить. Чтобы не думать каждый вечер после спектакля: Кей с Розой уже дома? Занимаются любовью? Или она читает Кею вслух, пока он лежит головой на ее коленях? Его место в их кровати все еще пусто?
Он проклинал себя за эти мысли, за желание сбежать от своего долга. Он сам выбрал Клау и традиционную семью, так какого черта страдает фигней?
Это зависимость, сказала Клау и сунула ему под нос несколько статей по психологии. Он не стал их читать, слишком много умных слов… ладно. Он болен. Он зависим. И да, он хочет стать нормальным и здоровым. Хочет ради своей семьи, ради всего, чему его учили с детства. Он добрый католик и… Дальше он думать не мог, да и не надо было. Милая Клау понимала его и так. Понимала лучше, чем он сам. Да и зачем? Он не разбирается в психологии, его дело — сцена.