Иисус Христос или путешествие одного сознания (главы 1 и 2)
Шрифт:
– Мне?-удивился Паша, -"с какого боку припека?"-прочитал я в его спокойном и безразличном ко мне взгляде. Он еще ничего не чувствовал.
– Паша, когда ты последний раз был на первой паре?- спросил я, выходя за трибуну.
– Я? А какое это имеет отношение к делу?
– зашевелился он.
– Да, ты. А к делу это имеет прямое отношение. Но ты не ответил на мой вопрос.
Пришлось ему сознаться, что давно.
– По какому принципу ты распределяешь талоны в профилакторий? У одного своего друга Паша нашел к счастью не тяжелый физический недуг. На этом его перечисление принципов и закончилось.
– Когда ты последний раз был с нами на уборке улицы?
– Может ли человек с такими моральными качествами находиться
– был мой следующий вопрос группе.А из материальных ценностей Паша владел еще льготными путевками в различные санатории. И тут группа замялась. Они были обескуражены моей новой подачей себя. А к Паше они уже привыкли. Тем более некоторые перехватывали у него для списывания домашние задания. И на контрольных он был щедр своей эрудицией.
Я был обескуражен больше их. Своим выступлением я давал им духовную свободу, прижимая всю Пашину блатоту. Им оставалось только меня поддержать. Паша был подавлен. Но пользуясь менжеваниями группы, начали поднимать головы в его защиту его друзья. Однако вопрос был мной поставлен. Закончилось собрание компромиссом: все мои претензии были поставлены Паше на вид, а его лишили на месяц стипендии. С собрания я вышел потрясенным. Как с людьми, которым безразлично чью руку жмет рука, можно варить дальше общую кашу? Я переживал и за другое. Выступив на комсомольском собрании, я во всеуслышание заявлял о принципах, к
ень. Я не знал как себя вести. До этого я, видя себя со всех сторон, знал как меня воспринимает каждый присутствующий человек, и где должна находиться каждая конечность моего тела. Теперь же, после моего выступления, интерес окружающих ко мне стал расти, а я не знал как себя вести. Я потерял и духовную свободу и контроль за собственным имиджем в их глазах. Это была уже настоящая боль. Сидя в читальном зале и держа в руках книгу, я видел как плывут и сливаются перед глазами строчки и понимал, что с психикой происходит что-то страшное.
Страшной оказалась только боль. Она была круглосуточной и несколько лет круглогодичной. Перекантовавшись день в институте, рожая остатки своей былой эрудиции и ложась вечером в 10 спать, я, сжавшись и ворочаясь от одиночества и нестерпимой головной боли, впадал в забытье в 2 ночи. Просыпаясь в 4-5 утра, я молил Бога о скорейшем наступлении дня, чтобы, хоть и усиливая свою боль в общении с людьми, забыть об одиночестве и безысходности. Помощи мне ждать было неоткуда. Обратиться в психиатрическую больницу? В нашем небольшом городе это значило бы "по секрету всему свету" и конец моего имиджа и, может быть, не только его. А так у меня оставался только он. И терпение. В основном ангельское. И наоборот. Единственный промах в отношениях с Красновым я допустил, обозвав его, увидя менжевания большинства: "Да что вы думаете?
– спросил я.
– Разве вы не видите, что это дерьмо?" Я тяжело переживал свою ошибку. Она закрывала мне худой мир между нами и мое прямое влияние на него. Спустя 2-3 дня после комсомольского собрания я, набравшись сил в перерыве между лекциями, принес ему свои извинения. Но мне надо было продолжать лидировать хоть как-то. На 23 февраля девушки нас поздравили. Приближалось 8 Марта. Паша в мужском коллективе принимал позу отвергнутого лидера, а в группе-мальчишки-эгоиста. Непоздравление девушек чревато и весомо сказывалось лишь на моем имидже. Да и простой долг вежливости говорил мне о необходимости брать инициативу в свои руки. Наиболее авторитетным и общительным парням я предложил, объединившись, что-нибудь организовать. Они с удовольствием подхватили эту идею. Немного подумав, мы решили организовать чаепитие, танцы, а начать вечер сценкой. Олег Канарский переодевался девушкой, я, одетый ковбоем, вводил "ее" в комнату, сажал на стул и пел песню группы "Динамик":
Ты любишь ананасы и бананы,
И обожаешь песни Челентаны.
Ты принимаешь
И на тебя глазеют хулиганы.
Ты любишь шоколадные конфеты,
И куришь дорогие сигареты.
Ты не читаешь книжки и газеты,
Зато меняешь часто туалеты.
О-о-о-о, твоих грехов не перечесть.
Твоих грехов не перечесть.
Сегодня ты мне нравишься такая как есть.
Сегодня ты мне нравишься такая как есть.
А завтра можешь надоесть.
Как эти логарифмы.
Как сладенькие рифмы.
Мы остались на высоте положения.
Как-то я зашел к Павитрину и поделился с ним своей болью. Тем, как меня подвела группа. По крайней мере, я так считал. От его презрительного взгляда мне стало больно.
Приближались экзамены. Я с ужасом ожидал их начало. За зиму многие успели узнать, что я "довольно эрудированный юноша". Было глупо скупиться на знания, когда, ничего не теряя, ты мог изменить оценку контрольной товарища или поздним вечером в читальном зале приблизиться душой к незнакомому человеку. Это было так романтично. Сейчас же мой общественный имидж рос, а внутренний падал. "Что-то будет"-думал я, чувствуя, что простоту и легкость ответов должна будет сменить армейская находчивость вкупе с изворотливостью. Противно это было делать, но выбора у меня не было. Это была борьба за существование. Сессия была сдана. Как я пролез через нее и как пролезал через через 4 другие, я с трудом понимаю. Ведь помимо сдачи гор зачетов и ответов на горы вопросов мне предстояло всячески скрывать что в действительности у меня внутри. Внутри же у меня неотвратимо нарастал комплекс собственной неполноценности. С одной стороны спихнуть с высоты побывавшего на ней сложно. Но мне ведь и подпереть себя было нечем. Я весь был в боли, которая и выполняла эту подпирающую функцию. Я научился и привыкал, уходя в себя, растворяться в ней, забывая о своей самооценке и становясь равнодушным к своему общественному имиджу.
Летняя практика состояла из двух этапов-внутри города и с выездом за его пределы. азбившись на бригады, мы замеряли температуры воздуха, почвы, скорость ветра, отчитывались по номенклатуре /систематизации названий/ облаков и способности применять эти знания на практике. После, на камеральной обработке, мы обрабатывали данные и составляли картину климата отдельных городских районов и в целом города. Все шло нормально, кроме одного: Паша Краснов, распределенный в мою бригаду,"шарил"- избегал работы. Я, как бригадир, предупредил его дважды. Его действия приобрели скрытую форму с приготовленными отмазками. Больше я не стал предупреждать. После землеведения мы приготовились к поездке в Свободненский район за 100 километров от города. Там нам предстояла практика по картографии. На предварительном собрании после инструктажа преподаватель-фронтовик Георгий Александрович Груздев обратился к нам:
– У кого есть вопросы и предложения?
– Я настаиваю на снятии Краснова с практики,- сказал я.
– Мотивы?
– Я - бригадир, армеец.Он-профорг, не служил. Сознательно отлынивает от работы. Я предупреждал его дважды. Не помогает. Если не могу заставить его работать я - из группы не сможет сделать это никто. Ваше же распределение его в одну из бригад автоматически означает работу всех остальных ее членов за себя и этого бездельника. Поэтому я настаиваю, на том, чтобы вы отстранили его от практики.
– Все так считают?- форма вопроса показывала, что чувства Георгия Александровича на моей стороне. Я перевел дыхание.
– А, пускай идет к нам в нашу бригаду,- раздался тут голос Гарика. Он не был в своей бригадиром. Это место занимала Ира Колмакова. Гарик же с багажом своих знаний и армейской находчивостью занимал в своей бригаде позицию, аналогичную Паши Краснова в моей.
– Гарик, не понял, почему это ты подаешь голос?
– начал было я.
– Не надо мне рот затыкать. Понял, да?-загремел на меня он.